Читать книгу "Амнистия - Андрей Троицкий"

– Неделю назад должен был состояться художественный совет, обсуждение моей пьесы. А я и не знаю, чем дело кончилось. Совсем никого нет на месте?

– Директор у себя. Что ему по гастролям ездить? Зайдите к нему. Прямо по коридору.

– Спасибо, я помню.

Локтев дошел до двухстворчатой двери с черной надписью на блестящей латунной табличке: «Директор театра. О. М. Замятин». Опустил ручку двери, просунул голову в приемную. Стулья для посетителей пусты. Секретарши Гали, вульгарной девицы, лицо которой отражало все пороки современного общества, на месте не оказалось. Поговаривали, что с этой темпераментной особой, настоящей нимфоманкой, у Замятина роман. Якобы директор уже готовиться уйти из семьи. Локтев сплетням не верил.

Он вошел в пустую приемную, подошел к двери директорского кабинета, тихо постучал в нее. Послышались какие-то шорохи, скрип пружин старого дивана. Локтев постучал снова. Дверь открылась, из кабинета, на ходу одергивая юбку, вышла Галя. Не поздоровавшись, смерила Локтева надменным взглядом, мол, шляетесь тут в рабочее время.

Он запоздало понял, что застал секретаршу за выполнением служебных обязанностей. Локтев не спешил войти в кабинет Замятина, выждал время, чтобы тот успел застегнуть штаны.

Секретарша села за свой стол и стала пудрить носик. Локтев переступил порог кабинета, и тут же попал в жаркие объятия Замятина. Директор встал на ципочки, потерся о Локтева животом. Затем обнял за плечи, прижал к себе и даже попытался чмокнуть в щеку.

Локтев удивился столь теплому, даже радушному приему. Еще совсем недавно, директор холодно, одним безмолвным кивком головы издали здоровался с драматургом. А теперь…

Мелькнула мысль, что Замятин, славящийся слабой памятью и зрением, вдруг спутал Локтева со своей секретаршей. Наконец, директор ослабил объятия, отступил на шаг. Но тут же завладел рукой Локтева и горячо затряс её.

– Молодец, что пришел, – Замятин с явной неохотой выпустил ладонь. – Молодец. Садись. Куда ты пропал? Я волновался. Мы тебя всем театром искали.

– Заболел, простудился.

Локтев сел в кресло. Замятин встал перед ним, всмотрелся в лицо драматурга.

– Неважно выглядишь. Впрочем, это как посмотреть. Эта стрижка под ноль тебе даже идет. Стильно. Ты похож на штрафника, сбежавшего с гауптвахты. Или на нациста. А что у тебя с лицом? Откуда синяки?

– С лестницы упал. Гостил на даче у друга. Ночью пошел на воздух и упал.

– Понимаю, удобства на воздухе. А ты плохо дорогу знаешь. Представляю, как ты летал. Слушай, надо себя беречь. Ты ценный для театра человек. Ты наш драматург. Наш кадр. Понимаешь, наш. Н-а-а-а-аш.

Чтобы подтвердить свое право собственности на Локтева, Замятин наклонился над драматургом, снова обнял его за плечи. И тут же отступил к письменному столу, надел пиджак. Локтев задумался. Сегодня ранним утро, когда он убивал в чистом поле Кислюка, то не чувствовал себя драматургом. Даже человеком себя не чувствовал.

– Значит, ты отстал от жизни? – почему-то обрадовался Замятин. – Значит, я первый, кто сообщит тебе новость?

– Вопрос, какую новость.

Локтев насторожился. За последние недели до него не доходило ни одной доброй новости, ни единого хорошего известия. И теперь он рассчитывал на худшее.

– Твоя пьеса принята безоговорочно. На ура принята. Худсовет получил удовольствие выше полового.

Замятин выждал минуту, надеясь увидеть реакцию на свое сенсационное сообщение. Но Локтев, не ожидавший столь легкого и благоприятного разрешения проблемы, не сразу пришел в себя. Он лишь приоткрыл рот и часто заморгал глазами. Тогда Замятин рассказал подробно о худсовете.

Оказалось, на нем присутствовали сразу три крупных чиновника из московского правительства. И два почтенных драматурга, чьими именами пестрят афиши всех столичных театров. Тот драматург, что постарше, сказал, что он завидует Локтеву, хотя завидовать не в его правилах. Затем старик пустил слезу.

Тот драматург, что помоложе, был ещё более лаконичен. Сказал одно лишь слово: гениально. Потом присутствующие задали много вопросов: где нашли Локтева, откуда он взялся и так далее. Короче, последние сомнения режиссера Старостина отпали сами собой.

– Да, Старостин сомневался. А я всегда был на твоей стороне. Всегда тебя поддерживал, как только мог. Ты сам это знаешь.

Локтев этого не знал, а поддержки Замятина никогда не чувствовал. Но не стал возражать, а просто тихо удивился. Успех своей пьесы на художественном совете Локтев объяснил для себя не присутствием именитых драматургов или важных сановников. Видимо, изменилось что-то в самих звездах, в расположении небесных светил, – решил он. Черная полоса, наконец, закончилась. Закончилась, потому, что все на свете имеет свой конец. И началась полоса светлая.

В конце разговора Замятин объявил, что театр готов принять от Локтева и другие его произведения.

– Поставим все твои вещи, – сказал Замятин. – Все. Только нос не задирай. И помни, кому ты обязан своим успехом.

Замятин ткнул себя пальцем в грудь. Директор окончательно вжился в роль отца благодетеля и покровителя молодых дарований. А Локтев все ещё не мог поверить в свое счастье, все ещё терзался сомнениями.

– И даже никаких исправлений не требуется?

– Не требуется.

– А может ли случиться так, что мою пьесу в самый последний момент отклонят? Ну, такое возможно?

– Это невозможно, – парировал Замятин.

Он, как человек любивший образные выражения, подумал секунду и добавил.

– Это все равно, что заработать искривление нижних конечностей в результате слишком частых половых сношений с секретаршей. Временное половое бессилие – это пожалуйста. А вот искривление ног – ни в коем случае. Нет, это невозможно.

– Спасибо, вы меня вдохновили.

– Кстати, тут один мужик заходил из милиции, – вспомнил Замятин. – По фамилии Руденко. Тебя искал. У тебя нет неприятностей по милицейской линии?

Локтев за последнее время настолько привык врать, что даже не поморщился.

– Макс Руденко, это мой дружбан, – сказал он. – Старый приятель. У меня в квартире ремонт, я живу у дяди. Макс меня найти не может. Вот в театр и сунулся.

– Ну, слава Богу, – успокоился Замятин. – Ты позвони этому Руденко. А то он снова придет.

– Хорошо.

Локтев выпил сто грамм коньяку из личных запасов директора. За успех пьесы. Через четверть часа он вышел из театра под серое небо, под мелкий дождь. Теперь Локтев уже не знал, радоваться ему или плакать.

Глава двадцать третья

Константин Платонович Василец, бывший инструктор собаковод, а ныне одинокий пенсионер, не привык и не любил сидеть без дела. И то благо, что работа всегда находилась. Одноэтажный частный домик в пригороде Подольска, яблоневый сад, три теплицы и бесчисленные грядки требовали хозяйского глаза и ухода.