Читать книгу "Червоточина - Андрей Буторин"

– Кто?.. – опешил Бессонов. – Студент? Ну и что… Да и как он поймет? Борис ведь ему не скажет. Правда, Борис? А больше никто не узнает.

Тюрин неуверенно кивнул, а Ненахов помотал головой:

– Инспектор. Он обязательно догадается. Я и так-то опасаюсь… В общем, он должен найти мое тело. Желательно в городе. Тебе, Борис, придется отвезти его туда ночью. Пистолет где-нибудь поблизости выбросишь. Но не наследи, на нем должны остаться только мои и Генины отпечатки.

– А мои зачем? – нахмурился Геннадий Николаевич.

– Потому что ты меня убил. А сам сбежал.

– Но ведь меня нигде не будет, он обязательно догадается!

– Может. Но он тоже не всесилен. Если ты уехал быстро и успел уехать далеко… В общем, ему потребуется время, чтобы убедиться, что тебя нет на планете. А ты за это время должен будешь успеть все сделать там, на сфере.

– Постой, но даже если у меня… у нас все получится, то правда все равно всплывет. И тогда…

– Победителей не судят, – усмехнулся Ненахов. – Я надеюсь, этот закон работает не только среди людей. Ладно, и правда времени мало. Начинай, Боря. А я пойду на улочке посижу. Хоть и говорят, что перед смертью не надышишься… – Он и впрямь глубоко вздохнул, махнул рукой и вышел из комнаты.

* * *

Бессонов, пока над ним «колдовал» лесник, потерял счет времени. Возможно, прошел час, возможно, пять или шесть, а может, всего пару минут. Он словно перестал мыслить, завис в некой неопределенности, не имеющей протяженности ни в пространстве, ни во времени. А когда очнулся, понял, что и на самом деле перестал был человеком. То есть он по-прежнему мыслил, имел память, но, во-первых, эта память вмещала все, что он видел и слышал с первых мгновений своей жизни, а во-вторых, он по-иному теперь воспринимал мир. Он видел и понимал его суть, которая если и не ощущалась непосредственно цифровым или символьным кодом, то выглядела будто сложная объектная схема с многочисленными зависимостями и связями. Так, например, он больше не видел себя в уютной комнате с цветами на подоконниках. Объем помещения был лишь символически обозначен серым полупрозрачным кубом, а цветы и все прочее оказалось многочисленными дополнениями в виде связанных между собой блоков, имеющих порой совершенно неожиданные формы и местоположение. И тем не менее он прекрасно видел, какой из этих блоков содержит описание цветка: его размеры, вид, цвет и даже запах. При желании он легко смог бы сейчас превратить гортензию в розу, причем любого, хоть темно-пурпурного, любимого цвета.

А вот лесник почему-то оставался таким, что и был до сеанса. Он выглядел человеком и не имел никаких дополнений в виде связей, блоков и прочей программной премудрости.

– Почему? – спросил Бессонов, не раскрывая рта. Он чувствовал, знал, что является теперь для Тюрина раскрытой книгой.

– Потому что я – вне этого. И я ведь не настолько беспечен, чтобы создать вирус, способный повредить мне самому, – ответил лесник вполне традиционно, голосом. Хотя традиционность эта была для Бессонова все же условной – он и звуки воспринимал как череду информационных всплесков, не имеющих аналогов в его прежнем восприятии.

Самое удивительное – хотя и удивлялся теперь Геннадий Николаевич иначе – было то, что он совсем по другому относился теперь к своему непосредственному будущему. Он больше не боялся смерти. Впрочем, иначе и не могло быть, ведь смерть являлась лишь условностью из того, человеческого мира, который и сам был всего лишь условностью, собранный, словно домик из детских кубиков. На самом деле все было куда сложнее и в то же время проще, но как именно – Бессонов тоже не знал. Но смерти не существовало, в этом он был уверен. А жизнь? Существовала ли жизнь? Что именно можно было назвать жизнью?

Впрочем, подобные философствования не входили в вирусный функционал. Эти вопросы всплыли лишь в оставшейся человеческой области сознания. И Геннадий Николаевич пригасил ненужные сейчас абстракции, порадовавшись лишь тому, что в нем по-прежнему осталась любовь: к жене и сыну. И даже, оказывается, к Зое Кокошечке, как он это от себя ни скрывал, будучи человеком. Радость была искренней и настоящей, отнюдь не программной. Ведь иначе терялся бы смысл его превращения, всей его предстоящей миссии.

– Я готов, – сказал Бессонов. – Поехали.

* * *

Мотоцикл сыто и довольно урчал, выхватывая лучом фары удлиненный овал асфальта перед собой. Если бы Бессонов по-прежнему оставался человеком, он бы ничего и не увидел, кроме этого пятна дороги впереди посреди чернильной темени ночи. Но теперь он видел, хотя и другим зрением, не зрением даже, а чем-то совсем иным, самой своей сутью, и все остальное: лес по сторонам трассы, черное небо над головой, звезды. Кстати, звезды и впрямь оказались ненастоящими, всего лишь программной имитацией. Настоящими были только планеты – сейчас можно было увидеть лишь Марс и Юпитер, – но и они были, по большому счету, условны в отличие от главной модели проекта – Земли. Конечно, Геннадий Николаевич не мог видеть и осознавать всех тонкостей, всех сложных многочисленных блоков программы и связей между ними. Но он видел структуру и, будучи к тому же программистом, мог делать какие-то выводы и частью своего человеческого сознания. Главный вывод был таким: тот мир, в котором он жил, не был материальным. А вот было ли что-то материальное над ним, вокруг него, вне программной модели, он знать не мог. Ни человеческое сознание, ни программный код вируса, внедренный в него Тюриным, не были приспособлены для выхода из очерченных для них рамок, не имели возможности перейти на другой уровень, в иное измерение. Может, это было и к лучшему, подумал Бессонов. Ему вполне хватало дел и забот здесь. Впрочем, не совсем здесь, ведь измерение сферы тоже было другим, но все же оно было того же уровня, что и земное.

Геннадий Николаевич закрыл глаза и постарался на время пригасить свою вирусную составляющую, снова стать хоть на несколько минут человеком, почувствовать лицом упругий поток ночного воздуха, ощутить запах лесной зелени, теплого еще асфальта, все равно чего, но живого, прежнего, из его человеческого прошлого.

Но расслабиться, поностальгировать ему не дали. Ненахов, сидевший в коляске мотоцикла, что-то прокричал и похлопал Тюрина по плечу. Лесник сбросил скорость, съехал на обочину и выключил двигатель.

– Все, – сказал бывший полковник, – хватит. Надоело мне. Пойдем, Гена.

– Куда? – машинально спросил Бессонов, хотя прекрасно понял куда.

– В лес отойдем, – ответил тем не менее Ненахов. Наверное, ему просто хотелось поговорить напоследок. – Не стоит на дороге следы оставлять. И тряпки с собой возьми, вон тут у Бориса в коляске какие-то валяются. Перевяжешь мне потом голову, чтобы мотоцикл не перепачкать. Только ты, Борис, не забудь их потом снять, перед тем, как тело оставить. А то смешно получится. – Он попытался рассмеяться, но вместо смеха у него вырвалось что-то вроде лающих всхлипов. Ненахов резко замолчал и направился к черному лесу.

Геннадий Николаевич пошел следом. Теперь он, напротив, постарался заглушить, выключить в себе все человеческие эмоции и чувства, но убрать их совсем у него так и не вышло. Это и огорчило его, и в то же время обрадовало: значит, он все-таки оставался человеком, пусть эта его прежняя составляющая и не являлась теперь доминантной.