Читать книгу "Трудно допросить собственную душу - Анна Малышева"

– Ладно, Лена, – спокойно сказал он. Спокойствие было единственной соломинкой, за которую еще можно было держаться. – Мы разведемся. Мне ничего не надо.

Она помолчала, словно такой ответ удивил ее, она ожидала сопротивления, уговоров, извинений… Такие высказывания были совсем не в его характере. Не в том характере, который она создала за годы супружества. Потом сказала уже нормальным голосом:

– Где же ты будешь жить?

– Пусть это тебя не волнует.

– Меня это не волнует. Просто мне интересно. Что, у твоей Олеси есть квартира?

– Если бы и была, я бы туда не пошел.

– Вот как?

– Я не извиняюсь, Лена, ты меня не так поняла. Просто я решил обходиться своими силами. Твоя квартира, – он подчеркнул эти слова, – твоя квартира слишком дорого мне обошлась! Теперь я остался на улице. И сам виноват. Слишком на тебя надеялся.

– Как будто я виновата! – резко возразила жена. – Если бы не твои выходки! Знаешь, все эти годы я не верила тебе! Никогда! Ты возился с этими мерзкими девчонками, с глупыми детьми, а я чувствовала себя такой старой и неуклюжей по сравнению с ними!

– Я тебе не изменял.

– Ах, какая разница… – Она откинулась на подушку, прикрыла усталые глаза. – Все равно нельзя поверить, чтобы ты не хотел мне изменить.

– А если хотел?

– Если… Я ведь не слепая, все видела. Но ты все-таки как-то держался. Пока не появилась твоя Снегурочка. Не могу понять, чем она была лучше других? Самая банальная внешность…

– Она выиграла конкурс, вот тебе ответ. – При любом упоминании имени Олеси он весь напрягался, сам не зная почему. – Значит, не так уж она банальна.

– Не будем спорить. Она далеко. Когда она вернется, вы будете жить вместе?

– А тебя это интересует?

– Нет… Я просто спрашиваю.

«Бедная Ленка, ты сама не понимаешь, что делаешь! – думал он, глядя на ее бледное лицо, темные веки в глубоких морщинках. – Уверена, что поступаешь правильно, выгоняя подлеца мужа, а на самом деле прольешь море слез, будешь убиваться, искать меня по ночам на соседней подушке… Бедная, глупая Ленка… Ты сама освобождаешь меня, думаешь, что наказываешь этим. А на самом деле – даришь мне подарок… Но этого я тебе не скажу».

Он провел ночь в своей студии. Не спал – ходил вдоль белых стен, прощался с ними, вспоминал девичьи лица, которые он снимал на этом фоне… Собрал всю аппаратуру, упаковал носильные вещи. Забирать их было некуда, не ехать же к матери… Он подумывал, что на первых порах снимет квартирку, а там видно будет. Что видно? Что светит ему в такой ситуации? Скоро он станет бомжем, без жилья, без прописки, уж теща и тесть позаботятся. Это они натравили Ленку, сама она никогда не дошла бы до последней черты… Вещи он поставил в угол. Лена так и не вошла в студию утром, собираясь на работу. К этому времени он уже спал, расположившись в кресле. Сквозь дрему он слышал, как ушел в школу сын, как хлопнула дверь за женой… Тогда он перебрался в спальню и уснул по-настоящему. Сны ему не снились.

Проснулся он только к вечеру. Посмотрел на часы, ахнул – с минуты на минуту должна была прийти жена. Он быстренько умылся, переоделся в свежее, навел лоск на прическу. Когда брызгался любимыми духами – «Драккарнуар», – он был уже бодр, как жаворонок, и все случившееся выглядело не так уж мрачно. Решать было нечего, все было решено. Оставалось только привести в исполнение свой план. Вернее, остаток плана.

Олег погиб, и предъявить счет за убийство было некому. Но была его жена, была девочка. Была квартира, и, возможно, очень возможно, был тайник. Он почему-то верил Олесе, куда важнее было другое – верить ли эмигранту? Ему было так смешно, что свои надежды он теперь строил на таком шатком основании. Смешно, но почему-то не страшно. Скорее заманчиво, это было похоже на рулетку, на слепую игру с судьбой. Возможно, он заранее проиграл, выиграл кто-то другой. А может быть…

Это «может быть» привело его к дому на углу Покровского бульвара, оно же заставило его подняться по лестнице, остановиться на площадке… Все остальное произошло само собой. И вот теперь он сидел в большой темной комнате, освещенной одинокой свечкой, и смотрел на лицо белокурой женщины. Она открыла глаза и чуть-чуть улыбнулась.

Глава 13

Олеся ползла по бульвару Распай. Именно ползла – другого слова не подберешь. Бульвар был чахлый, скучноватый и длинный, ничуть не похожий на московские бульвары. Он внушал ей отвращение. И оделась она неподходяще – во всяком случае, для разведки на местности. Нет, ее высокие каблуки-шпильки, черный костюмчик с белыми пуговицами, кораллово-красная помада – все это было выше всякой критики, все гармонировало с теплым осенним днем, но… Ноги уже устали, узкий пиджак стеснял движения, больше всего ей хотелось бы где-нибудь присесть и выпить вина, протянуть под стол ноги, подумать… Но зайти было некуда, все кафе в этом районе были страшно дорогие, это она уже знала. А бульвар такой длинный, а каблуки такие неудобные, а в голове такая каша… Она дошла уже почти до бульвара Эдгара Кине, позади остался знаменитый перекресток Вавин, кафе «Ротонда», «Купель» и «Дом». Недалеко был Латинский квартал, и его дух витал в воздухе – легком, пьянящем, сухом, как белое вино, воздухе Парижа. Олеся машинально отмечала, как меняется публика: на молодежи обтягивающие черные одежды или тонкие пальто с капюшонами и деревянными пуговицами, консервативного темного костюма не увидишь, не услышишь речи в нормальном темпе… Все болтают наперебой, толкаются, пролетают сквозь тебя, смотрят куда угодно, только не под ноги, размахивают руками. «Деревня! – ругалась Олеся сквозь зубы, когда ее кто-то толкал под локоть. – Это не французы, это туркмены какие-то! Ну куда этот вот придурок скачет?!» Придурком она назвала молоденького парня, одетого в потертую кожаную куртку, к груди прижата стопка увесистых книг, на губах открытая улыбка, обращенная ко всему миру. Он едва не сшиб ее с ног, она злобно уступила ему дорогу, покачнувшись на своих шпильках, и тогда вдруг случилось чудо – он взглянул на нее, поднял брови, ласково улыбнулся и как-то очень интимно сказал: «Пардон!» Она даже не кивнула в ответ, прошла дальше, не оглядываясь, но спиной почувствовала, что он стоит и смотрит ей вслед. Олесе вдруг захотелось плакать. Ну зачем он ей улыбнулся! Зачем ей весь этот город, который, может быть, и прекрасен, зачем ей этот чудесный теплый день, зачем чья-то случайная ласка, улыбка, дружеское извинение… Она все равно тут чужая, никогда ей не стать своей в этом шуме, среди этих голосов, на этих бульварах…

«Дура ты, – сказала себе Олеся. – Ну и чего ты расстроилась? Влюбилась в Париж? А он-то в тебя влюбился? Лучше вообще на него не смотреть, чтобы потом не убиваться, лучше его возненавидеть. Мало у тебя в жизни слез, надо еще? Ничего мне тут не нужно, плевать я хотела на эту жизнь… Слишком легкая жизнь, слишком веселая, она не для меня. Пусть другие бьются, пусть выпрашивают себе здесь работу, гражданство, женихов, любовников… И все равно им дадут пинка под зад – убирайтесь, грязные иностранцы!» Она с трудом признавалась себе, как ей здесь нравилось. И нравилось бы еще больше, если бы не надо было уезжать. Но впереди была Москва, впереди был Саша… Она заставила себя переключиться на реальность и всерьез задумалась.