Читать книгу "Флегетон - Андрей Валентинов"

Я оставался на правом берегу со взводом прапорщика Герениса, прикрывая отход отряда. Все шло спокойно, и мы собирались уже грузиться на паром, как вдруг что-то грохнуло, и рядом взметнулся столб воды. Красная артиллерия сумела-таки нащупать переправу.

Паром шел рывками, и фонтаны воды то и дело накрывали нас с головой. Наверное, той ночью кто-то молился за меня, грешного. Ни один снаряд в паром не попал, доплыли мы благополучно, но эти минуты, минуты полного бессилия под прицельным огнем красных пушек были для меня самыми страшными за весь рейд.

А, может, и нет. Просто нервы под конец сдали.

На левом берегу, пошатываясь, мы поспешили подальше от страшной реки и повалились прямо в прибрежный песок. Я лежал навзничь, глядя в ночное небо, совершенно чистое и полное спокойно мерцающих звезд. Вставать не хотелось. Я слышал, как меня окликали, как штабс-капитан Докутович расспрашивал поручика Усвятского, не оставили ли меня на правом берегу, но я все лежал и не знал, радоваться ли, что остался жив, или горевать, что все начнется сначала.

Нашел меня Лютик. Мой буланый, переправленный одним из первых паромов, подошел ко мне и тревожно заржал. Расстраивать Лютика не стоило, и я, собравшись с силами, встал и угостил его кусочком сахара, завалявшимся в кармане кителя. За этой трогательной сценой нас и застукал штабс-капитан Докутович, поспешивший выговорить мне за то, что я не откликаюсь и заставляю себя искать. Но, поглядев на меня внимательнее, он посоветовал пойти полежать, но не на песке, а на повозке.

Я решил составить компанию прапорщику Немно, однако, подойдя к его подводе, застыл на месте, разом забыв про усталость. Юная большевичка, кровожадная красная валькирия, освобожденная от пут, заботливо перевязывала прапорщика, называя товарищем и уговаривая потерпеть. Немно жалобно стенал, повторяя, что умирает за революцию.

Я досмотрел эту дивную сцену до конца и только после этого присел на подводу и попросил у Немно закурить, обратившись к нему, как обычно, по званию. При этих словах валькирия отпрыгнула в противоположный от нас угол, а прапорщик же поглядел на меня весьма укоризненно. По моему разумению, искуситель выдал себя за пленного красного командира. Офицерские погоны валькирия в темноте не разглядела, а может, просто не успела заметить, зачарованная его речами. Бедный прапорщик попытался было возобновить знакомство, но юная большевичка замолчала и за всю дорогу до Дмитриевки не проронила ни слова.

Перед тем, как трогаться, я обошел колонну. Переправились мы без потерь, но рота и так уменьшилась больше чем на четверть. Уцелевшие мыслями были уже далеко отсюда, в нашей Дмитриевке, казавшейся после двух недель непрерывных боев почти что землей обетованной. Мрачен был только прапорщик Геренис. Оказывается, во время переправы он умудрился потерять свой златоустовский клинок, и теперь, похоже, представлял себе, как явится перед Ольгой с одними ножнами. Этого допустить было нельзя, и я отстегнул свой и вручил его прапорщику. Тот принялся было отказываться, но я прикрикнул, и Геренис, не без удовольствия, пристегнул к поясу холодную дамасскую сталь.

Эта шашка так и осталась у него. 15 ноября 20-го года, когда мы прощались с Геренисом в часовне на Покровском кладбище в Севастополе, я положил ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. «Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва...»

В Дмитриевку мы вернулись поздно вечером и поспешили разойтись по хатам, желая наконец-то отоспаться за все эти дни. Мы же со штабс-капитаном Докутовичем задержались, чтобы решить судьбу красной валькирии. Я предлагал попросту дать ей по шее и отпустить, но штабс-капитан уверенно заявил, что он с нею переговорит. Вольному воля!. Покуда же мы отвели ее к Галине, приятельнице нашего любвеобильного цыгана, с наказом держать валькирию под домашним арестом, не выпуская из хаты.

У нашего плетня Ольга уже меняла повязку громко стонущему прапорщику Немно, который твердил, что умирает, и с надеждой поглядывал на белокурую сестру милосердия. Геренис, держа своего Злыдня на поводу, стоял рядом и делал вид, что это его не касается. Идиллию прервал появившийся откуда-то из наступавших сумерек поручик Усвятский с неизменной бутылью картофельного самогона. Немно тут же перестал стенать, а Ольга закончила перевязку и потеряла к нему всякий интерес. Мы с поручиком Усвятским поволокли слабо сопротивлявшегося прапорщика в хату, оставив всех троих – Герениса, Ольгу и Злыдня – выяснять отношения.

Несколько дней мы отдыхали, приходя в себя после рейда. Ненадолго по пути в Каховку к нам заехал Яков Александрович, поблагодарил за привезенные документы и добавил, что действия повстанцев и наш поход, судя по всему, дней на десять задержали наступление красных. Но теперь за Днепром снова собираются орды, и со дня на день следует ожидать удара. Мы спросили о положении на других участках фронта, и Яков Александрович поведал, что красный таран пробил польскую оборону, Тухачевский уже на пути к Варшаве, а в Северной Таврии мы завязли у Александровска. Про Южный Донбасс командующий и говорить не стал, только рукой махнул. Похоже, время легких успехов миновало, и красные начали неторопливо обкладывать наши корпуса с трех сторон, вновь прижимая нас к Черному морю. Теперь нам оставалось бороться уже не за победу, а лишь за выигрыш времени. Я тогда, помнится, думал, на сколько нас еще хватит? На год? На полгода?

Хватило нас на три месяца.

Генерал Витковский обещает отпустить меня через два дня в Истанбул. Хорошо бы, чтоб за мной не увязались какие-нибудь любознательные юнкера. Впрочем, генерал Ноги, судя по всему, потерял ко мне всякий интерес. То ли догадался, наконец, что я не связан с «чекой», то ли просто поговорил с нашим полковником-эскулапом и понял, что меня уже можно не опасаться.

22 июня.

Поручик Усвятский попросил подсказать ему достойное завершение его великого романа об отважных героях и непобедимых борцах с гидрой большевизма капитане Морозове и поручике Дроздове. Я предложил, чтобы господа офицеры пристрелили подлеца Бронштейна, а Ульянова-Бланка сунули в мешок и приволокли прямо на Голое Поле. А чтоб это не выглядело неправдоподобным, перенести заключительное действие в будущее, год этак 1923-й. Поручик Усвятский обещал подумать. Думать ему следует быстро, поскольку редакционная коллегия нашей славной газеты уже наполовину разъехалась, и скоро из его читателей в Голом Поле останемся лишь мы с генералом Туркулом, Пальма и Фельдфебель. Впрочем, последнего можно в расчет не принимать.

Антон Васильевич намекнул, что мой почерк становится совсем неразборчивым. В этом следует винить не меня, а все ту же правую руку, которая чем дальше, тем больше берет пример с левой. Придется писать крупными буквами, благо поручик Усвятский закупил достаточно бумаги. Антон Васильевич также советует зайти в Истанбуле к швейцарскому светилу и попросить что-нибудь более толковое, чем прописанные им микстуры. Стоит ли? Настроение и так невеселое, а визит к светилу вряд ли его улучшит.

Эти несколько дней в Дмитриевке я вел записи регулярно, но, насколько можно судить, ничего особенного не произошло. Мы выспались, привели себя в порядок и занялись привычными делами. Поручик Усвятский вновь сколотил преферансную команду, прапорщик Немно помогал мне осваивать тонкости верховой езды, прапорщик же Геренис, вновь найдя общий язык с нашей сестрой милосердия, тоже не мог пожаловаться на излишнюю скуку.