Читать книгу "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий"

сообщение, распаковываешь посылку и вдумываешься, принимаешь к сведению содержание сообщения. Почему непременно принимаешь к сведению? Как раз потому, что почта мертвых (или почта духов) является привилегированной, послания живых считываются совсем не так, в ином режиме, актуализуя при этом совсем другие чувства и реакции. То есть в многоуровневом канале коммуникации связь с мертвыми является хоть и не самой срочной, но в каком-то смысле самой авторитетной. Что как раз и входит в понятие классики.

В этой почте мертвых обычно очень разборчиво указан обратный адрес – от кого пришла посылка. А вот с адресом назначения все не так ясно, в отличие от почты живых. Откуда я могу знать, что послание адресовано мне? Тут возможны варианты: оно, например, входит в школьную программу, или в университетскую, или в программу моего самосовершенствования. Быть может, я узнал себя, понял, что эта история обо мне. Или мне для чего-то очень нужен весомый аргумент, а таковой может дать только классика, почта мертвых.

Так или иначе, но в течение нескольких столетий привилегированный канал связи обеспечивал и культурный багаж, и некоторые нравственные нормы. И важные параметры совместного человеческого самосознания. Термин «классика» стал другим именем для того, что прежде обозначалось как «заветы предков».

Неудивительно, что развернувшиеся массовые репрессии против мертвых едва ли не в первую очередь приняли форму борьбы с классикой. Как никогда актуальным (и при этом лукавым) стал призыв «Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов», ибо то, чего лишаются живущие с перекрытием почты мертвых, – это как раз трансляция глубинных форм жизни. Все написанное и созданное слишком давно – например, целых тридцать лет назад – безнадежно устарело. Поэтому почта теперь тщательно люстрируется, и совсем не важно, кто ты, Шекспир или Кант, само наследие благодаря поисковикам фрагментируется, рассыпается на мелкие составляющие.

Стремительно исчезает и престиж, связанный с близостью к наследию: благодаря соцсетям и, так сказать, «малым СМИ» внедряется убеждение, что одна история не хуже другой, но предпочтение следует отдавать истории еще живущих…

Тем самым, если мы все же продолжаем удивляться, почему современному трансгуманизму столь победоносно удалось то, что категорически не получилось у советской власти – созидание нового человека, то есть фактически синтез социального гомункулуса, – стоит обратить внимание на этот ключевой факт: социальная инженерия нащупала наконец направление главного удара и провела успешную войну против мертвых. Придется констатировать, что первый загробный поход увенчался успехом: удалось заблокировать несколько важнейших каналов связи с потусторонним миром.

Часть 3

Тезисы о книге

1

В отношении книги вполне применим ход Хайдеггера, сокрушающегося о забвении бытия. Забвение, да еще и прогрессирующее, отнюдь не повод для радости, но именно оно дает возможность сделать бытие предметом мысли, постигнуть его как нечто целое, увидеть в нем не только уже утраченное подлинное, но и некие неиспользованные возможности, увидеть то, что могло бы быть при отсутствии забвения, в восходящей стволовой жизни, которая еще не зацепилась окончательно ни за одну из веток, обреченных на отсыхание и опадание когда-нибудь в будущем.

Забвение бытия пробуждает воспоминание, обладающее собственной плодотворностью: что стали бы мы вспоминать, если бы ничего не забыли? Но без работы памяти невозможно постижение бытия как целого и бытия как единого.

Вот и книга лишь после сдачи всех своих господствующих позиций может быть схвачена в своей сути, как то, чем она была и чем, в сущности, является.

2

Если пространство книги и пространство смысла, разворачиваемое посредством чтения книги, мы определим как библиосферу, как населенный, обитаемый и когда-то непрерывно расширявшийся мир, и возьмем его акме, состояние расцвета, – то есть XIX и большую часть XX века, мы увидим, что бытие этого мира определялось силами внутренней дифференциации, проще говоря, некими очевидностями вроде «Книга книге рознь» или «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты». Книги умные, весомые, ученые, развлекательные, увлекательные, непонятные, безумные – они точно относились к разным мирам и лишь по какому-то формальному признаку имели общее имя. Книга в такой библиосфере является представительством автора, а между авторами может и не быть больше ничего общего: тот написал книгу там и тогда, этот – здесь и сейчас. Тот про бузину в огороде, этот – про дядьку в Киеве. А уж читатели? Они бывают чуткие, взыскательные, суровые, благодарные, увлекающиеся, но есть и похожие на Петрушку из «Мертвых душ»: что попало в руки, то и будут читать.

Собственно, что не так? Что изменилось в этом отношении, когда наступила эпоха забвения книги? Что нового может дать, например, ретроспективный взгляд, брошенный на угасающую библиосферу? То, что удивительным образом все книги не так уж и далеки друг от друга, если это книжные книги; не так далеки, как это казалось тогда, когда о забвении бытия речь не шла и перспектива взгляда на библиосферу извне была туманной.

Теперь мы понимаем, что книга в руках, книга как предмет обихода, есть уже определенное свидетельство жизни. Может, и написано в ней не бог весть что: о приключениях сыщика или о полезных свойствах растений и сама она случайно взята с полки или с подоконника – но коль скоро это случилось, то вслед за ней может быть взята и другая книга, и третья. Значит, существует обыкновение брать ту или иную книгу и уделять ей время. Если сейчас окинуть взглядом с какой-нибудь трансцендентной, вынесенной вовне точки большой зал, например зал ожидания на вокзале, и зарегистрировать нескольких человек, не уткнувшихся в телефон или иной гаджет, а читающих книгу, то можно будет сделать вывод: эти люди чем-то друг другу близки независимо от содержания читаемых ими книг. Близки тем, что они читатели! Они еще живут в библиосфере, а те, другие-остальные-прочие, они уже из своего мира и суть не читатели, а пользователи, пусть даже некоторые из них очень продвинутые пользователи.

3

Так в чем же отличие, если тот же самый текст не напечатан на бумаге, а загружен в ноутбук? Что ж, ответим: в ином способе взаимодействия со временем и в ином характере погруженности в смысл. Для отслеживания и описания этого фундаментального различия требуется феноменологическая собранность. Допустим, мы читаем какой-нибудь роман в гаджете, в том же ноутбуке. В этот открытый сейчас файл мы перешли из чего-то другого, и это другое – бегущая строка новостей, галерея, лента, какая-нибудь имеющаяся наготове игра, всегда способная отвлечь нас. Из электронного текста может вытолкнуть встретившаяся трудность, внутренний таймер, с готовностью сообщающий о возможных событиях на других