Читать книгу "На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль"

— Вот как?

— Да. С тех пор, как Иван Степанович стал прислушиваться к меньшевикам, а я — к большевикам… Есть такой человек — Ульянов-Ленин!

— Читал, — сказал Мышецкий. — Это прекрасный статистик!

— Ну это вам кажется, князь, что Ленин только статистик…

На этом разговор и закончился. После чего Сергей Яковлевич поспешил встретиться с губернским жандармом:

— Здравствуйте, Аристид Карпович. Ну, как? Влахопулов закрепил приговор или нет?

— Уперся, — поникнул Сущев-Ракуса. — Простите, но уперся, как старый баран в новые ворота. И — ни с места! Что делать, не знаю.

— Это нелогично, — задумался вице-губернатор.

— И глупо! Сейчас не такое положение в губернии, чтобы откладывать решение приговора. Коли попалась тебе глотка в пальцы — так не ослабляй, дави!

Мышецкий вспомнил истерику Додо.

— Давайте, — решился он сгоряча, — давайте я подпишу за него. И черт с ним, возьму грех на душу. Симон Гераклович только задерживает исполнение казни, но он ее не отменит.

— Нет, — сухо ответил полковник, — пусть вас это не касается. Не следует быть легкомысленным.

— Разве же это… опасно?

Сущев-Ракуса ушел от прямого ответа:

— С вас, милый князь, мы возьмем натурой…

— То есть?

— А так! Вы обязаны проследить законность исполнения казни и прочее…

Сергей Яковлевич посерел лицом.

— Послушайте, — возразил он, — может, и без меня задавите как-нибудь?

— Порядок-с, — ответил жандарм.

6

Курс русских денег падал — долги государства катастрофически росли. Кайзеровская Германия, посредством введения жестоких тарифов, заваливала себя русской пшеницей. Россию лихорадило от забастовок; под колесами воинских эшелонов, спешащих в Маньчжурию, стиралась и крошилась рельсовая сталь. Посевы картофеля вытесняли с мужицких полей другие культуры…

Мышецкий, как статистик, хорошо понимал грозную для страны совокупность всех этих факторов. Если еще принять во внимание переполнение российских тюрем… «Но, — додумал он, — кажется, императрица опять беременна. И, наверное, будет амнистия. Политических она вряд ли коснется, но зато хоть на время разгрузит пересыльные этапы…»

— Одеваться! — сказал он. — Сюртук постарее, поеду за город!..

Начался забой скота на салганах. Завоняло прокисшей требухой, мокли в реке шкуры, висела на шестах требуха и кишки. В безветренные дни тянуло на город перепрелым зловонием. По вечерам усталые от убийства скотобои — в окровавленных дерюжинках — спешили заполнить монопольки и трактиры.

Уренск переживал «бум», зашевелились денежки, но от этого «бума» нечем было дышать в городе, и Мышецкий с неудовольствием выговаривал Борисяку:

— Савва Кириллыч, это уж ваша забота. Необходимо что-то предпринять. Мне еще говорят — откуда берется холера? Так вот она и копится в подобных салганах.

Борисяк оправдывался:

— Ну а что я могу поделать, князь? Сам знаю… Не поджигать же мне эти салганы!

— А кому принадлежат они?

— Разве узнаешь! Тут, в нашем Уренске, все так переплелось, что отец родного сына не узнает…

— Но есть же санитарные меры?

— Только огнем можно уничтожить эту заразу…

Мышецкого навестил владелец «Аквариума» — Бабакай-бек Наврузович. Вице-губернатор в удивлении выгнул плечи:

— Что привело вас ко мне, сударь?

Ресторатор выложил перед ним пачку неоплаченных счетов: шампанское, разбитое зеркало, облеванная лестница, две арфистки за одну ночь, цыганские песни…

Мышецкий отбросил от себя шпаргалку:

— Что-то я не понимаю вас, Бабакай Наврузович. Я зеркал не бил и вульгарными арфистками не интересуюсь!

— Да нет, ваш сиятельств. Это господин Чесноков набрал в долг. А счет, говорит, пиши на губернатора. Кричал, что он человек казенный, государственный…

Так-то вот Сергей Яковлевич узнал, что в городе появился палач — Шурка Чесноков.

— Хорошо, Бабакай Наврузович, я передам жандармам…

Он пригляделся к сытенькому татарину и заметил на лацкане его пиджака значок. Довольно-таки примечательный: червленая куница, словно сбежавшая с уренского герба, терзала когтями какое-то заморское чудо-юдо.

— Вас можно поздравить — ухмыльнулся Мышецкий. — Вы тоже записались в уренские патриоты?

— Благодарим, ваш сиятельств, — поклонился Бабакай Наврузович. — Теперь и я уступил в истинно русские люди…

Сергей Яковлевич показал на значок:

— Кого же это вы попираете с помощью куницы?

— Гидру революции.

— Ну-ну! И то дело…

Он выслал ресторатора за двери. «Что ж, Кобзев оказался прав: если Атрыганьев принял в свой союз истинно русских людей этого татарина, то почему бы не принять ему и немцев, как сделал это граф Коновницын в Одессе?»

Мышецкий стал звонить в жандармское управление, вызвал на разговор полковника Сущева-Ракусу:

— Аристид Карпович, усмирите своего душегуба. У меня здесь был со счетами Бабакай Наврузович. Оказывается, ваш Шурка успел уже нажрать, напить и набить на сто восемнадцать рублей с копейками.

— Ах Шурка? Так он же дитя природы. Что возьмешь с подлого? Пришлите счета — мы оплатим.

Сергей Яковлевич спросил о приговоре:

— Симон Гераклович подписал?

И с другого конца города вздохнул Сущев-Ракуса:

— Нет…

Шурку Чеснокова заточили в одну из камер при жандармском управлении. Там он и высиживал теперь — в ожидании, когда Влахопулов утвердит приговор.

Чиколини предупреждал Мышецкого:

— Ваше сиятельство, я полюбил вас и потому прошу: не вздумайте подмахнуть за его превосходительство. Ни за какие коржики, князь!

— А что?

Бруно Иванович ответил уклончиво:

— А вот, ваше сиятельство, бомба — не пуля. Разорвет так, что одни только ордена и останутся.

— Хм… Выходит, — подхватил Мышецкий, — вам, Чиколини, предстоит собирать ордена после Симона Геракловича?

— Что вы, князь, что вы! — закрестился полицмейстер. — Разве же я что сказал такое? И не подумаю… Я зла никому не желаю. Только его превосходительство-то скоро — ту-ту, уедет. А вы останетесь…

В один из дней Мышецкий явился в кабинет к Влахопулову.

— Симон Гераклович, — сказал он, — может быть, действительно, лучше не откладывать приговора? На поверхности губернии все спокойно, но в преисподней, кажется, стало накаляться…