Читать книгу "Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков"

Но ведь был же истинный Христос, тот спаситель, который померещился поэту в 1916 году, тот мальчик, который собирался покончить с собой:

Мальчик шел, в закат глаза уставя.Был закат непревзойдимо желт.Даже снег желтел к Тверской заставе.Ничего не видя, мальчик шел.Шел,вдругвстал.В шелкруксталь.Стал ветер Петровскому парку звонить:– Прощайте…      Кончаю…            Прошу не винить.

«Снег, хрустя, разламывал суставы. / Для чего? / Зачем? / Кому?» – столь редкий для Маяковского случай пятистопного хорея, редкий случай правильного размера, который издевательски обозначен у него как «романс», – это и есть настоящее лирическое сердце, лирическая сердцевина поэмы. Только мальчик-самоубийца и был настоящим. Всё остальное: выстроенный дом, семья, гости – всё это старое. А мерещилась революция, окончательное уничтожение всей этой мерзкой лжи, всего, что Маяковский всю жизнь не мог применить к себе и что его все-таки догнало.

Казалось бы, это главный сюжет поэмы. На самом деле главный сюжет не в том, что быт задушил революцию, а в том, что революция сама была недостаточной, что она не произвела главного – не произвела нового человека. И абсолютно про то же самое «Поэма Конца»: про то, как герои задумывали сбежать от всего мира, а в результате и она вернулась в семью, и он завел семью.

Людей соблазнило «великое “Может быть”», соблазнило lе grand pеut êtrе, которое не состоялось. Мир – это место, где жить нельзя. Так заканчивается эротическая утопия Серебряного века в поэме Ахматовой. Герой, едва увлекшись Путаницей-Психеей – Ольгой Судейкиной-Глебовой и при этом совмещая ее с темными отношениями с Михаилом Кузминым, выбирает самоубийство именно потому, что эта эротическая утопия оказывается ему не по плечу: «Столько гибелей шло к поэту, / Глупый мальчик: он выбрал эту…»

Вывод этот восходит к сюжету, который описал Пастернак, и это тот редкий случай, когда Пастернак, обычно довольно медлительный в откликах на запросы эпохи, успел в 1917 году первым. Ведь «Сестра моя – жизнь» – о том, что великая утопия поманила, а окончилась великим «Разрывом», великим льдом, в котором, как на затертом льдами норвежском корабле «Фрам» Фритьофа Нансена, гибнет всё человеческое. Все главные поэмы двадцатого века воспроизводят лирический сюжет «Сестры моей – жизни».

Второй частью поэмы «Про это», ответом на нее, причем ответом очень злобным, очень желчным, является поэма «Владимир Ильич Ленин». Это диалоги о любви к двум скуластым рыжим существам. Первый – о любви к Лиле, которая обманула. Второй – о любви к Ленину, который не обманул: «Партия – / единственное, / что мне не изменит», – год спустя говорит Маяковский, потому что в любви ему изменило всё. Но еще до этого написано «Юбилейное», в котором тоже подведены безрадостные итоги:

Ятеперьсвободенот любвии от плакатов.Шкурой      ревности медведь            лежит когтист.Можно      убедиться,            что земля поката, —сядь      на собственные ягодицы            и катись!

Вот все оставшиеся ему семь лет он и катится, и поэма «Владимир Ильич Ленин» – о том, как частная любовь вытесняется любовью к великой абстракции: «…я бы / жизнь свою, / глупея от восторга, / за одно б / его дыханье / о́тдал?!» Попутно развенчивается тема любви как таковой, любви личной: «единица! / Кому она нужна?! / Голос единицы / тоньше писка. / Кто ее услышит? – / Разве жена! / И то / если не на базаре, / а близко».

Разумеется, если бы поэма «Про это» состояла только из этого ошеломляющего разочарования в любовной теме как таковой, наверное, не стоило бы и огород городить. Но в поэме есть третья часть, и эта третья часть представляет наибольший интерес.

В финале второй части поэта распяли и расстреляли на одной из кремлевских башен. «Я вам не мешаю. / К чему оскорбленья! / Я только стих, / я только душа», – говорит поэт, – а в ответ поразительная у Маяковского очень редкая проговорка:

А снизу:– Нет!Ты враг наш столетний.Один уж такой попался —гусар!Понюхай порох,      свинец пистолетный.Рубаху враспашку!      Не празднуй труса́!

Кто этот попавшийся гусар – очевидно. Это тот, кому посвящена книга Пастернака «Сестра моя – жизнь». Это Лермонтов, главный певец этой темы, человек, который первым заговорил «про это», – заговорил про то, что любовь кончилась. И Маяковский цитирует лермонтовское «на время – не стоит труда», иронически перефразируя: «Причесываться? Зачем же?! / На время не стоит труда, / а вечно / причесанным быть / невозможно»[48]. Лермонтов и есть тайный адресат и «Сестры моей – жизни», и поэмы «Про это»:

Хлеще ливня,      грома бодрей,бровь к брови,      ровненько,со всех винтовок,      со всех батарей,с каждого маузера и браунинга,с сотни шагов,      с десяти,            с двух,в упор —      за зарядом заряд.Станут, чтоб перевесть дух,и снова свинцом сорят.Окончилась бойня.      Веселье клокочет.Смакуя детали, разлезлись шажком.Лишь на Кремле      поэтовы клочьясияли по ветру красным флажком.

Окровавленный флажок на Кремле и есть приговор утопии.

Но дыханием моим,      сердцебиеньем,            голосом,каждым острием издыбленного в ужас волоса,дырами ноздрей,      гвоздями глаз,зубом, исскрежещенным в звериный лязг,ёжью кожи,      гнева брови сборами,триллионом пор,      дословно —всеми по́рамив осень,      в зиму,            в весну,                  в лето,в день,      в сонне приемлю,            ненавижу этовсе.

Что всё? Да вот всё то, про что поэма «Про это», – то есть жизнь.

А после этого начинается удивительная мечта, безумно сентиментальная утопическая мечта о другой жизни. Мечта о том, что когда-то в будущем, по-федоровски, может быть, после смерти, его воскресят. Для Маяковского очень характерна апелляция к будущему. Для Ахматовой – нет, она будущего не видит. Для Цветаевой – нет, она вообще не верит, что ее кто-то когда-то оправдает. А Маяковский верит, что когда-то в бесконечном отдаленном будущем ему всё простится, его все поймут, и это чувство глубоко религиозное:

Воздух в воздух,      будто камень в камень,недоступная для тленов и прошений,рассиявшись,      высится векамимастерская человечьих воскрешений.Вот он,      большелобый            тихий химик,перед опытом наморщил лоб.Книга —      «Вся земля», —            выискивает имя.Век двадцатый.      Воскресить кого б?– Маяковский вот…      Поищем ярче лица —недостаточно поэт красив. —Крикну я      вот с этой,            с нынешней страницы:– Не листай страницы!      Воскреси!Сердце мне вложи!      Кровищу —            до последних жил.в череп мысль вдолби!Я свое, земное, не дожи́л,на земле      свое не долюбил.Был я сажень ростом.      А на что мне сажень?Для таких работ годна и тля.Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,вплющился очками в комнатный футляр.Что хотите, буду делать даром —чистить,      мыть,            стеречь,                  мотаться,                        месть.Я могу служить у вас      хотя б швейцаром.Швейцары у вас есть?Был я весел —      толк веселым есть ли,если горе наше непролазно?Нынче      обнажают зубы если,только чтоб хватить,      чтоб лязгнуть.Мало ль что бывает —      тяжесть            или горе…Позовите!      Пригодится шутка дурья.Я шарадами гипербол,      аллегорийбуду развлекать,      стихами балагуря.Я любил…      Не стоит в старом рыться.Больно?      Пусть…            Живешь и болью дорожась.Я зверье еще люблю —      у вас            зверинцыесть?Пустите к зверю в сторожа.Я люблю зверье.      Увидишь собачонку —тут у булочной одна —      сплошная плешь, —из себя      и то готов достать печенку.Мне не жалко, дорогая,      ешь!Может,      может быть,

(Смотрите, как здесь взмывает интонация!)