Читать книгу "Ящик Пандоры. Книги 1 - 2 - Элизабет Гейдж"

– Брамф, – выдала она старую шутку, имитирующую властное храпение их отца.

Пока Хэл наблюдал, она поводила пальцем над шахматной доской с сомнением, которое, он знал, было притворным, и потом живо съела ферзя, на которого он возлагал так много надежд.

С ней было трудно играть в шахматы, и еще труднее выигрывать. Она очень искусно умела отвлекать его внимание движением тела и сменой настроения. В самом деле, она, казалось, могла читать его мысли. После первых двух движений она понимала план его игры, продумывала несколько ходов вперед, и ждала шанса начать атаку.

Хэл никак не мог решить, что так хорошо направляло ее игру против него, было ли это сочетание ума и безжалостности, или решающим фактором была ее близость с ним. Она знала его как свои пять пальцев. Когда они играли в «двадцать вопросов», ей никогда не требовалось задать ему более двух или трех, чтобы догадаться, о чем он думает.

В карты она жульничала немилосердно. В шахматы он научил ее играть, когда она была еще девочкой, и она быстро в первый же год стала обыгрывать его. Но теперь она уже заставляла его играть в шахматы, это была как бы ностальгия по ранней молодости.

Он посмотрел на доску. Без ферзя у него мало шансов. Он передвинул вперед одну из своих фигур и увидел, как она отодвинула своего короля назад, на вид бесполезный ход, для которого, он был уверен, у нее имелась веская причина.

– Как там родители? – пробормотал он, предпочитая разговаривать, чем сражаться в молчании.

– А, они в порядке, – ответила она, не отрывая глаз от доски. – Мама говорит, что мне надо что-то сделать со своей прической. Она говорит, что я выгляжу, как драная кошка. Кстати, Хэл, я прекрасно провожу время в Италии, это на случай, если кто-нибудь спросит обо мне. Флоренция прекрасна, а Уффици лучше, чем когда бы то ни было. В Венеции шел дождь, но я все же сплавала в Лидо. В общем, скучать не приходится.

Он проигнорировал ее шутку над матерью. Сибил любила язвить по поводу приверженности их матери к внешним эффектам. Она обнаружила, что мать боится того, что подумают люди, и ей доставляло удовольствие пугать ее какими-нибудь экстравагантными поступками.

Ее презрение задевало Хэла, так как он все еще был близок к матери. Он посещал ее по крайней мере два раза в неделю, когда бывал дома, болтая с ней в гостиной о своих делах и иногда спрашивая ее совета. Он знал, что его мать несмотря на маленькие слабости, была очень умной и тонко чувствующей.

Но мать никогда не подпускала Сибил достаточно близко к себе, чтобы та могла заметить эти ее черты. Сибил же знала ее как нервную, далекую от нее женщину, полную собственными заботами, и немного мелочную в том, что касалось ее. Хэл не пытался исправить Сибил или защитить мать, так как понимал, что у Сибил с ней были не такие отношения, как у него. С точки зрения Сибил, ее презрение к матери давало желаемый эффект.

Тем не менее, Хэлу было невыносимо больно, когда Сибил высмеивала мать за ее спиной: во-первых, ему было больно за маму и, во-вторых, он чувствовал, что насмешки Сибил были и из-за него – то ли она его ревновала, то ли был какой-то более глубокий мотив.

– Ты видишь папу? – спросил он.

– Время от времени, – сказала Сибил, – он влетает в комнату, быстренько спрашивает «Как дела, моя дорогая?» и исчезает, чтобы поговорить о финансовых новостях, пока не позвонят к обеду. Я с таким же успехом могла бы там не появляться. Мне придется убить себя, чтобы хоть чуть-чуть привлечь его внимание.

– Не говори так, Сибил.

Хэл мог себе представить эти сцены. Его отец никогда не замечал существования Сибил. Его отношения с ней были примерно такие, как у капитана корабля с одним из пассажиров: вежливый кивок и беспокойство в глазах от попытки вспомнить его имя.

Хэл опять посмотрел на золотые ресницы, бледные щеки, пальчик, в задумчивости передвигаемый от фигуры к фигуре. Злость внутри Сибил интересно сочеталась с ее девичьей красотой. Ее тянуло к вещам зловещим, темным и жестоким.

Но за всем этим он мог разглядеть ее боль и ужасное одиночество. Взрослея, она все больше держалась в стороне от своих сверстников. Так что сегодня никто по ней не скучал, никто о ней не вспоминал и не собирался прийти в гости, кроме мамы и папы. От этого сердце Хэла сжималось.

– Как на работе? – спросила она, чтобы переменить тему. В ее голосе звучала скука и какая-то внутренняя настороженность, от чего он почувствовал себя неуютно.

– Так же, – ответил он. – Я уезжаю в пятницу, но надеюсь вернуться до пятнадцатого.

Он направлялся в Париж. Будучи чрезвычайным посланником президента Эйзенхауэра в НАТО, Хэл проводил по три-четыре недели в Париже, потом на неделю возвращался в Вашингтон, где он лично вкратце рассказывал Президенту о своей беспокойной дружбе с военными союзниками. Во время этих коротких визитов ему удавалось на пару дней вырваться в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя семье и Диане.

– Как там мистер Даллес и твои остальные друзья? – спросила Сибил. Она любила дразнить его по поводу неопределенности его положения среди ближайших советников Эйзенхауэра. Они считали, что президент поступил неумно, назначив на такой ответственный пост демократа, человека из команды Стивенсона. Но Хэл понравился Айку сразу с их первой встречи, которая произошла вскоре после возвращения Хэла из Кореи, не только потому, что у него была Медаль Чести, к которой Айк испытывал большое уважение, но и потому, что взгляды этих двух людей на международную политику были схожи.

Эйзенхауэр ненавидел холодную войну, и опыт и интуиция военного подсказывали ему, что она рано или поздно выльется во что-нибудь кровавое. Хэл, как он знал, был в душе интернационалистом, прирожденным дипломатом, чья политическая жизнь больше была посвящена приобретению для Америки друзей, чем врагов. По этой причине Айк оставался верным Хэлу и защищал его от кляузников, которые говорили, что он был слишком молод, слишком богат, слишком красив и что у него был слишком левый уклон для такого поста. Для политического климата этого времени с его жесткими требованиями, эта позиция говорила о немалом мужестве Айка.

Что до Сибил, то ей нравилось дразнить Хэла его работой, когда против него проводили очередную кампанию. Ей хватало ума понять, как человек, подобный Хэлу, мог идеализировать Эдди Стивенсона и обожать Айка в одно и то же время, но ей нравилось притворяться, что она не понимает.

– Родители государственного Департамента уже привыкают к тому, что у них в самом сердце сидит коммунист? – подкалывала она.

Хэл тяжело посмотрел на нее.

– Ты когда-нибудь слышала о таком понятии, как извлечение пользы из плохого положения? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Не обращай на меня внимания, – она знала, как серьезно относился он к своей работе, поэтому удержалась от желания подразнить его насчет политиканства, что являлось неотъемлемой частью любой правительственной службы. Всем было известно, что главным оружием Хэла против атакующей его прессы были его личное обаяние и популярность в народе. И все же она уважала его за героическое постоянство, с каким он придерживался своей позиции, перед лицом растущей оппозиции правого крыла обеих партий.