Читать книгу "Золотой дом - Салман Рушди"

В доме в том месяце время словно замерзло, время ожидания, персонажи застыли в загустевших красках на картине, приняли ту или иную позу и не могли сдвинуться. Снаружи, на улицах, чума джокеров, безумные клоуны, рты как рана, пугали детей – они или их фантомы? Очень немногие жители города утверждали, что воочию видели в ту осень коварного клоуна, однако сообщения о нем приходили отовсюду, сообщения надевали пугающие парики, слухи околачивались на улицах, хихикая, хищно сгибая пальцы на обеих руках, вереща про последние времена, остаток дней. Призрачные клоуны ирреальной реальности. Эсхатологическое безумие устремилось к урнам для голосования, Джокер орал на свое отражение в зеркале, насильник протестовал против насилия, пропагандист обвинял весь мир в пропаганде, хулиган жаловался, что его запугивают, урод тыкал кривым пальцем в свою соперницу и ее называл уродкой, детская забава превратилась в национальное позорище – а-ты-сам-кто-такой-сама-такая, – а часы тикали, уходили дни, здравомыслие Америки вступило в бой с ее деменцией, люди вроде меня, не признававшие суеверий, бродили теперь, не вынимая из карманов рук, скрестив наудачу пальцы.

А в итоге – после всего – вот он, ужасный клоун.

После долгого периода отчуждения Василиса решила со мной поговорить. Она вывела меня в Сад, подальше от насторожившихся ушей. Непривычная властная нота в ее голосе подсказала мне, что Василиса все еще играет роль старшей медсестры в сумасшедшем доме, все еще демонстрирует, что рулит здесь она.

– Он уже не тот, каким был, – сказала она. – Мне приходится к этому привыкать. Но он отец моего ребенка!

И это мне в лицо, глядя мне прямо в зрачки. У меня дух занялся от такой наглости, потемнело в глазах.

– Попробуй оспорить это, – сказала она, поднимая руку (я и слова не успел вымолвить), – и я сделаю так, чтобы тебя убили. Даже не сомневайся: я знаю, к кому обратиться.

Я повернулся, хотел уйти.

– Стой, – сказала она. – Не так я планировала наш разговор. Я хочу сказать: мне требуется твоя помощь с ним.

Тут я громко расхохотался.

– Ты и в самом деле поразительный человек, – сказал я. – Если ты и вправду человек. Две эти реплики подряд из твоих уст – это ошеломляет, должен признать. Но это нисколько не подтверждает твою принадлежность к человечеству.

– Я понимаю, между нами не все гладко, – ответила она. – Однако Нерон в этом не виноват, и я прошу тебя ради него. Ради его скорби и ради его угасающего разума. Угасание медленное, лекарства помогают, и все же неизбежное. Постепенный процесс. Я боюсь за него. Он сбивается с пути. Нужно, чтобы кто‑то его сопровождал. Даже когда едет к этой женщине, я хочу, чтобы ты ездил с ним. Он ищет ответы. Жизнь превратилась в муку, и он ищет разгадку ее тайны. Я не хочу, чтобы разгадку он обрел в ее объятьях.

– Я не могу это делать, – возразил я. – Я собираюсь снимать фильм. Очень занят.

– Ты не хочешь это делать, – уточнила она. – Вот что ты мне пытаешься сказать. Ты стал эгоистом.

– У тебя полно других ресурсов, – сказал я. – Много людей в твоем распоряжении. Используй их. Я у тебя на службе не состою.

Я говорил резко. Не желал, чтобы она мной командовала.

Она была в длинном белом платье, туго обтягивавшем бюст, а ниже талии свободном, воротник – высокие кружевные брыжи. Когда она прислонилась к дереву, мне сразу же припомнилась Эльвира Мадиган, заглавная героиня прекрасного фильма Бу Видерберга, обреченная любовница, идущая по натянутому в лесу канату. Она закрыла глаза и молвила голосом не громче вздоха:

– Все так сложно, – сказала она. – Семейная фамилия – не фамилия. Мадемуазель Лулу – не мадемуазель Лулу. Может, и я не я, а женщина, изображающая мою мать – неизвестная, которую я наняла играть эту роль. Понимаешь, о чем я? Нет ничего реального.

Обрывочные мысли; я видел, как под маской самоконтроля и она борется со смятением.

– Только мое дитя реально, – сказала она, – и благодаря ему я тоже доберусь в конце концов до чего‑то реального.

Тут она покачала головой.

– До тех пор все вокруг – представление, – сказала она. – Может быть, и ты тоже. Ты превратился в какого‑то исповедника при этой семье, но ты же не священник, кто ты на самом деле, чего ты хочешь, наверное, мне пора насторожиться, может, ты‑то и есть иуда.

После этих слов она расхохоталась.

– Извини, – произнесла небрежно, уже отступая от меня. – Все мы на нервах. Потом пойдет на лад. Давай, иди, живи со своей девчонкой, которая ничего ни о чем не знает, и так‑то оно лучше.

Это, разумеется, была очередная угроза, подумал я, глядя вслед Василисе. Вряд ли она “сделает так, чтобы меня убили”, но если понадобится, она разрушит наше с Сучитрой счастье, сообщив Сучитре, что я натворил. Тут я понял, что должен – любой ценой – рассказать Сучитре сам. Надо найти в себе мужество сказать правду и надеяться, что наша любовь достаточно сильна и переживет даже это.

Эльвира Мадиган, подумал я, тоже псевдоним. Злосчастную датскую канатоходку звали иначе: Хедвиг Йенсен, вот кем она была на самом деле. Самое заурядное имя в тех краях.

Да, меня затащило в голденовский мир фейков, и только истина могла сделать меня свободным.

Лео стала для Пети чем‑то вроде волшебного перышка для Дамбо. С рысью на руках он вновь превратился в того блистательного и необычного гения, какого мы знали изначально, прогуливался в саду, громко разговаривая с каждым, кто желал его слушать, и смеша детей. Стояла теплая осень, удивительно прекрасная погода для этой поры безумия, так что плащ Петя оставлял в шкафу, зато вокруг его шеи небрежно обматывался полосатый, как радуга, шарф, и его собрание нелепых костюмов совершало парад: кремового цвета костюм с широкими лацканами, в котором он впервые предстал перед нами, ирландский зеленый, с жилеткой, когда он становился проводником для духа Оскара Уайльда – двубортный шоколадный, оттенка горького шоколада в широкую млечно-шоколадную клетку. В одной руке миксер для коктейлей, в другой стакан мартини, и под рукой на скамье, тоже как прежде, банка с оливками. Но теперь рядом с банкой оливок лежал айпад, и детки кружили, притягиваясь к нему, словно планеты к Солнцу, и Петя показывал им, предлагая опробовать, бета-версии последних своих игр. Теперь вместо рассказов у него имелись игры, и дети радостно залипали в них, отправляясь в миры-внутри-его-головы. На несколько прекрасных дней мысли о смерти отодвинулись, и яркая книга жизни открылась на новой странице.

– Ты ведь сознаешь, – сказала мне Сучитра, – что этот фильм стал фильмом о тебе, что все мальчики Голден – аспекты твоей собственной души?

– Да нет же, – запротестовал я.

– В хорошем смысле, – уточнила она. – Тем самым фильм будет личным свидетельством. Все персонажи и есть автор. Как у Флобера: Madame Bovary, c’est moi[76].