Читать книгу "Вирджиния Вулф: "моменты бытия" - Александр Ливергант"

«Годы», как никакая другая книга Вулф, – свидетельство того, что писательница в конце жизни становится жертвой собственных эстетических установок. С одной стороны, она «не доверяет реальности», «изгоняет» ее из своей семейной саги, забыв про сказанное ей же в эссе «Анатомия литературы» (1919): «В литературе без жизни нельзя». С другой, столь же решительно отказывается от литературности, искусственности традиционной литературы. Современный роман, заметила однажды Вулф, должен представлять собой не «череду событий», а «развитие переживаний». В «Годах» «череда событий» не просматривается, но ведь и «развития переживаний» нет тоже.

«Создается впечатление, – пишет Вирджиния в эссе «Современная литература», о котором не раз уже шла речь, – что некий всевластный и беспринципный тиран, держащий писателя в рабстве, принуждает его плести сюжет, выдумывать смешные и трагические повороты, любовную интригу, создавать безупречную атмосферу правдоподобия, как будто все персонажи, окажись они в реальной жизни, должны быть полностью одеты по моде и застегнуты до последней пуговки. Тирану повинуются, романы подаются читателю прожаренными до полной готовности. Однако порой – и чем дальше, тем чаще – мы начинаем испытывать мятежные сомнения: а такова ли жизнь на самом деле?..»[186]

Возможно, описанная в «Годах» жизнь «такова на самом деле». Однако читать про эту жизнь, откровенно говоря, скучновато. Обозревая жизнь нескольких поколений Парджитерсов, задаешься риторическим вопросом Мальте Лауридса Бригге: «Возможно ли… что действительность ничего не значит для них, что жизнь их идет, не сообразуясь ни с чем, как в пустой комнате часы?»[187] Вирджиния Вулф оценила бы это сравнение.

Глава двадцать четвертая

«Мечтаю о Лондоне и свете. Мечтаю о полном одиночестве»

1

Теперь, когда читатель имеет некоторое представление о том, что написано Вирджинией Вулф, скажем несколько слов и о том, как писались ее книги, как она относилась к своему труду, к славе, к критике, какие задачи перед собой ставила и как их решала[188].

Про Вирджинию Вулф можно было бы сказать словами русской поговорки: «У нее семь пятниц на неделе». Когда ее вспоминают хорошо ее знавшие, то иной раз возникает впечатление, что речь идет о совершенно разных людях. Одни считают ее доброй и отзывчивой, другие – жесткой, даже жестокой и холодной, непроницаемой. Одни – дружелюбной, благожелательной, улыбчивой, другие – сухой, резкой, агрессивной. Одни – молчаливой, задумчивой, другие – болтливой и не в меру любопытной.

Сегодня она записывает в дневнике:

«Больше всего люблю набирать книги, особенно у себя в подвале…»

Завтра:

«Нет, люблю пить шампанское и приходить от него в безумное возбуждение».

Еще через несколько дней:

«Люблю жарким вечером в пятницу укатить на автомобиле в Родмелл, съесть холодной ветчины и в обществе одной-двух сов сесть с сигарой на террасе».

Ничего особо парадоксального в этих примерах, конечно, нет: можно ведь любить шампанское и жарким летним вечером испытывать удовольствие от поездки на природу – тут нет противоречия.

И все же противоречивость Вулф мы наблюдаем на каждом шагу. Процитируем еще раз ее предсвадебное письмо Леонарду Вулфу:

«Я люблю Вас наполовину, хочу, чтобы Вы всегда были со мной и всё обо мне знали. И в то же время хочу сторониться от всего и всех».

Пусть «наполовину», но ведь любит же; любит и хочет, чтобы Леонард всегда был с ней.

А между тем в 1930 году, прожив с мужем в мире и согласии без малого двадцать лет, пишет Этель Смит, не самому близкому ей человеку, с которой, вообще говоря, откровенничать не склонна:

«Как же мне было отвратительно выходить замуж за еврея! Как я ненавижу, когда они говорят в нос, сюсюкают, ненавижу их восточные украшения, их носы, их бородки и двойные подбородки!…»

А еще спустя год, 28 мая 1931 года, записывает в дневнике:

«Если бы не божественная доброта Леонарда, сколько раз я подумывала бы о смерти!»

Как это понимать? Евреев не любит – но для мужа с его «божественной добротой» делает исключение?

У нее всё наполовину – не только любовь. Любит жизнь, людей – и в то же время не видит в жизни смысла:

«Ни в чем нет смысла. Делать совсем нечего. Всё кажется безвкусным и ненужным. Меж тем, у меня время от времени появляется огромное желание жить, видеть людей, сочинять»[189].

В одной и той же дневниковой записи (6 октября 1938 года) превозносит и светскую жизнь, и затворничество:

«Мечтаю о Лондоне и свете; мечтаю о хорошем вине; мечтаю о полном одиночестве».

У себя дома Вирджинии не видно и не слышно (если только она не выговаривает за что-то Нелли Боксолл) – в обществе же писательница преображается:

«Полагаю, что она могла быть робкой, но в компании друзей говорила без умолку, – вспоминает Вирджинию в беседе на Би-би-си Джералд Бринан (1969 год). – За словом в карман никогда не лезла. Когда была одна, то держалась тихо и незаметно, зато в обществе своих блумсберийских друзей необычайно оживлялась».

Считает для себя необходимым, «чтобы забыть о своей нелепой, никчемной личности», побольше видеться с людьми. Вместе с тем на людях предписывает себе «молчать, быть тихоней, ничем не выделяться». Общение любит – но презирает себя за говорливость: «И почему только я всегда разглагольствую?»

Легко и с радостью принимает – если, конечно, здорова – приглашения на приемы, ужины, спектакли, концерты, уик-энды, что не мешает ей просить Литтона Стрэчи найти ей дом, «куда никто не сможет прийти».

Сокрушается:

«Я никогда не бываю одна – это одно из моих сетований… Все-таки счастливее всего я в своей комнате».

Той самой комнате, которой так не хватало викторианской женщине.

Знает себе цену, гордится собой, своей литературной славой – и в то же время любит находиться среди людей, которые понятия не имеют ни о ней, ни о ее книгах. Кассис[190], где с 1927 года большую часть года жила с Дунканом Грантом Ванесса и где Вулфы одно время тоже собирались купить дом, притягивает ее прежде всего не красотой южного пейзажа, солнцем, вином и дешевизной, а возможностью жить среди людей, которые знать ее не знают: