Читать книгу "Ученица. Предать, чтобы обрести себя - Тара Вестовер"

– Тогда и брать его не следовало, – ответил Шон. – Тогда ты точно будешь знать, что не выстрелишь. Если взял его с собой, ты можешь выстрелить. Так уж устроен мир. И потасовка может быстро превратиться в перестрелку.

Шон говорил спокойно и рассудительно. Светлые волосы его были грязными и нестрижеными, он походил на дикаря. Щеки заросли щетиной цвета глины. Но глаза его сияли – настоящие голубые озера в тучах пепла. Мне показалось, что передо мной другой человек, много старше, человек с остывшей кровью, человек, который обрел внутренний мир.

Шон повернулся ко мне. Я избегала его, но вдруг это показалось мне несправедливым. Он изменился: было бы жестоко притворяться, что это не так. Он спросил, не хочу ли я прокатиться, и я согласилась. Шон хотел купить мороженого, чтобы мы сделали молочные коктейли. Разговор был спокойным, как много лет назад, когда мы вечерами смотрели на лошадей в загоне. Шон рассказывал, как управляет работниками без отца, говорил о слабых легких Питера – об операциях и кислородных масках, без которых он не может спать.

Мы были почти дома. До Оленьего пика оставалось меньше мили. И тут Шон крутанул руль, и машина заскользила по льду. Он прибавил скорости, шины взвизгнули, машина свернула на проселочную дорогу.

– Куда мы едем? – спросила я, но дорога вела только в одно место.

В церкви было темно, на парковке никого не было. Шон проехал по парковке и остановился у главного входа. Он выключил зажигание, и фары погасли. Я с трудом различала его лицо в темноте.

– Ты общалась с Одри? – спросил он.

– Немного, – ответила я.

Он расслабился, но тут же прошипел:

– Она лживая куча дерьма!

Я отвернулась и стала смотреть на церковный шпиль, хорошо заметный в лунном свете.

– Я бы всадил ей пулю в голову, – сказал Шон, и я почувствовала, что он подвигается ко мне, – но не хочу тратить добрую пулю на подлую тварь!

Я не должна была смотреть на него. Пока смотрела на шпиль, мне казалось, он меня не тронет. Я почти верила в это. Почти. Потому что даже тогда ждала, что его руки вот-вот сомкнутся на моей шее. Я знала, что почувствую их – и скоро, но не делала ничего, что могло бы разрушить заклятие ожидания. В тот момент какая-то часть меня верила, как верила всегда, что я сама разрушаю это заклинание, что я – причина катастрофы. Когда тишина нарушится и ярость Шона обрушится на меня, я буду знать, что катализатором, причиной стало то, что сделала именно я. В этом суеверии жила надежда. В нем была какая-то иллюзия контроля.

Я молчала и не двигалась.

Повернулся ключ, заработал двигатель. Я почувствовала поток теплого воздуха.

– Правда, мы как в кино? – сказал Шон. Голос его был самым обычным и спокойным. Машина развернулась и направилась к дороге. – Точно как в кино.

Я ничего не ответила. Не говорила и не двигалась, чтобы не нарушить странной магии физики, которая спасла меня. Я верила в это. Шон не заметил моего молчания. Последнюю милю до Оленьего пика он весело, почти игриво болтал о том, стоит ли смотреть «Человека, который слишком мало знал» или нет.

34. Суть вещей

Тем вечером, приближаясь к отцу в Часовне, я не ощущала особой смелости. Я была осторожна: мне нужно было сообщить информацию, сказать, что Шон угрожал Одри. Отец знал, что делать.

А может быть, я была спокойна, потому что была в тот момент не здесь, совсем не здесь. Может быть, я была за океаном, на другом континенте, читала Юма под каменными сводами. Может быть, я бежала через Королевский колледж, зажав под мышкой «Рассуждение о неравенстве».

– Папа, мне нужно тебе что-то сказать.

Я предупредила, что Шон угрожал убить Одри и это связано с тем, что она рассказала о его поведении. Отец посмотрел на меня, и кожа на его лице, там, где были губы, сжалась. Он крикнул маму. Она пришла. Она была мрачной. Я не понимала, почему она не смотрит мне в глаза.

– Что именно она рассказала? – спросил отец.

И начался допрос. Каждый раз, когда я говорила, что Шон склонен к насилию, что он манипулирует людьми, отец орал:

– Где твои доказательства? У тебя есть доказательства?

– У меня есть дневник…

– Принеси. Я хочу прочитать.

– Я не взяла его с собой.

Это была ложь. Дневник лежал у меня под кроватью.

– Что я должен думать, если у тебя нет никаких доказательств? – продолжал кричать отец.

Мама сидела на краешке дивана, приоткрыв рот. Я чувствовала, что ей мучительно больно.

– Вам не нужны доказательства, – спокойно ответила я. – Вы видели это. Вы оба видели это.

Отец сказал, что я была бы рада, если бы Шон сгнил в тюрьме, что я приехала из Кембриджа, чтобы сеять рознь в семье. Я ответила, что не хочу видеть Шона в тюрьме, но что-то делать надо. Повернулась к маме, ожидая поддержки, но она молчала. Смотрела в пол, словно нас с отцом вовсе не было рядом.

И в тот момент я поняла, что мама не скажет, что она будет сидеть и молчать, что я осталась одна. Я пыталась успокоить отца, но голос у меня дрогнул и сорвался. И тогда я разрыдалась, слезы потекли сами собой. Я многие годы этого не чувствовала и уже забыла, как это бывает. Мне показалось, что меня сейчас вырвет.

Я бросилась в ванную, дрожа всем телом.

Нужно было перестать плакать: если я не перестану, отец не воспримет меня всерьез. И я перестала плакать, помог старый способ: я смотрела на себя в зеркало и подавляла каждую слезу. Очень знакомый процесс. Так я рассталась с иллюзией, которую бережно лелеяла весь прошлый год. Фальшивое прошлое, фальшивое будущее – больше ничего нет.

Я смотрела на свое отражение. Зеркало гипнотизировало меня – три стекла в раме под дуб. Это было то же самое зеркало, в которое я смотрелась ребенком, потом девочкой, потом девушкой. За мной стоял тот же унитаз, в который окунал меня Шон, добиваясь, чтобы я признала себя шлюхой.

Я часто запиралась в этой ванной, когда Шон отпускал меня. Поворачивала зеркала, пока не видела три своих отражения, а потом смотрела на каждое, представляя, что Шон сказал, что заставил сказать меня. И все это начинало казаться правдой, а не тем, что я сказала, чтобы избавиться от боли. И вот я опять была здесь, с тем же самым зеркалом. То же лицо, отраженное в трех зеркалах.

Но не то же. Это лицо было старше, под ним я видела мягкий кашемировый свитер. Но доктор Керри был прав: не одежда делает это лицо, эту женщину другой. Это что-то в ее глазах – надежда, или вера, или убеждение. Эта женщина знает, что жизнь можно изменить. У меня не было слов, чтобы описать то, что я видела, но полагаю, это было нечто вроде настоящей веры.

Я немного успокоилась и вышла из ванной, осторожно неся это спокойствие, словно на моей голове стояла хрупкая фарфоровая тарелка. Я медленно прошла по коридору, делая мелкие, ровные шаги.