Читать книгу "Дождь в Париже - Роман Сенчин"

«Приезжай, – отвечал на это Андрей. – Возвращайтесь с Данькой».

«Нет! – Алина вскрикивала так, словно ее били. – Никогда! Только здесь я поняла, что такое родина, наш, русский, мир. Я не хочу быть дезертиром!»

«Каким, блин, дезертиром? Ты едешь туда, где родилась».

«Я не еду, – отрезала она и однажды заявила: – А если мой муж бросает меня и нашего сына в опасности, то зачем мне вообще такой муж?!»

Андрея оскорбили и удивили ее слова. Удивили, но не испугали:

«Значит, вы уехали, а я остался, и я вас бросил? Где логика хоть самая примитивная?»

«Логика такая: ты должен быть с нами. Иначе… – Алина осеклась, чтоб не произнести то, что убьет их семью. – Да, здесь опасность, а там – еще большая… Здесь мы можем погибнуть физически, а там… Там мы из русских превратимся в неизвестно кого… В этих самых…»

Андрей вспомнил слова Пашки Бобровского о толобайцах и не стал уточнять.

«В общем, так, – заканчивала Алина очередной разговор, – мы тебя очень ждем. И еще надеемся на тебя. Пока еще надеемся. Учти это, пожалуйста».

Андрей не учитывал. Вместо того чтобы ехать в Бобров, он стал оформлять пятидневный тур в Париж. И теперь боялся больше всего, что санкции и контрсанкции перекроют путь из России в Европу полностью и увидеть Париж не удастся. Но это была странная боязнь – боязнь, смешанная с желанием, чтоб это произошло.

А в самом конце лета, два месяца назад, Алина объявила, что подает на развод.

«Как знаешь», – просто сказал Андрей.

«Да? И… и это все? – Наверняка она надеялась, что муж начнет умолять не делать этого, поклянется в самое ближайшее время все здесь продать и примчаться к ним, а он… И, заикаясь, стала почти оправдываться: – Я никого… я никого здесь не встретила… не изменила… Но мне надоело тебя уговаривать… ждать… Я… я непонятно кто… уже год почти непонятно кто…»

Андрей встрял в ее рваный лепет спокойным сухим голосом:

«Да, я виноват. Разводись. Я все подпишу, со всем согласен».

Они разговаривали по телефону: Андрей врал, что скайп у него не работает.

«Не ожидала, – после паузы, придя в себя, глухо ответила жена. – И тебе не жалко Даню?»

«Жалко. Очень жалко… Возвращайтесь, будем жить как раньше. У меня работы завались, деньги приличные получаю. Ну сама можешь судить по переводам… А туда я не перееду. Я буду жить здесь».

«А мы – не будем! Понятно?» – И, не дав Андрею ответить, отключила телефон. Мертвая тишина в трубке…

С работой действительно было нормально. В бригаде прекратилась текучка. Действовали слаженно, быстро, без косяков и брака.

Андрей совсем перестал обращать внимание на высоту и сам понимал, что это опасно – потерять здоровый страх. Вернуло его чепэ, чуть не ставшее настоящей бедой.

Меняли на втором этаже старые деревянные рамы на стеклопакеты, и молодой парень Ромка Прилукин сорвался с подоконника, плюхнулся животом на газон. Весело заматерился, демонстрируя, что с ним все в порядке. Мужики успели хохотнуть в ответ. И тут на Ромку полетел стеклопакет.

Андрей видел, как летит, казалось, медленно, плавно, словно лист картона. Но на самом деле падение заняло несколько мгновений – поднимавшегося Ромку никто не успел предупредить. Лишь бессвязные междометия: «О-о!.. Э!.. Ё-о-о!..»

Угол стеклопакета вошел ему в бедро, а потом завалился на спину, страшно выворачивая пробитую ногу.

Мужики попрыгали вниз, перетянули ногу ремнем, выдернули стеклопакет.

От бедра, казалось, ничего не осталось. Месиво. Но кровь не хлестала фонтаном, и Андрей увидел артерию – ярко-красную трубку, совсем какую-то отдельную от мяса.

Ромку погрузили на заднее сиденье машины бригадира, увезли в больницу. А спустя две недели он приковылял к ним на объект с палочкой.

Да, ему повезло – ни кость не была раздроблена, ни артерия перерублена. Врачи зашили порванные волокна, кожу.

А попади стеклопакет сантиметров на десять выше, вонзился бы в таз, еще на пять-семь – в позвоночник. И всё. Стал бы двадцатитрехлетний Ромка Прилукин инвалидом или вовсе лег бы в яму на тоскливом, в каменистой степи, кызылском кладбище.

После этого случая стали осторожней, но усталость притупляла реакцию, мешала сосредоточиться. А под конец лета и в сентябре работали часов по двенадцать-четырнадцать: город судорожно приводился в порядок к столетию присоединения Тувы к России. (Правда, в официальных речах вместо «присоединения» говорили «единение».)

Больше всего волнений доставил «Центр Азии». Еще в позапрошлом веке ученые вычислили, что географический центр этой части света находится в Урянхае. Не там, где сейчас стоит обелиск, а километрах в двадцати от него – обелиск поставили в Кызыле, на берегу Енисея для удобства. Сначала – крошечную каменную тумбочку, потом, в начале шестидесятых, – бетонный памятник с шаром, символизирующим планету, и высоким шпилем. К сорокалетию Советской Тувы бетон облицевали гранитными плитами, а весной две тысячи четырнадцатого обелиск снесли.

На словах сносить не хотели. Было обсуждение, целая дискуссия, что с ним – памятником работы известного в республике художника Василия Дёмина – делать. Решили перенести на другое место. Но демонтировать стали так, что он развалился – рухнул трехгранный шпиль, из-под гранита полезли штыри арматуры. Обелиск свалили, и несколько недель он лежал в траве. Потом куда-то вывезли, а на вопросы неравнодушных отвечали, что хранится, где надо, и, когда надо, будет отремонтирован и установлен или в парке Гастелло, или еще где-нибудь…

Новый памятник, огромный, дорогой, появился за считанные дни до празднования. Может, специально на последний момент оттянули, чтоб у людей не осталось времени возмущаться.

Впрочем, теперь возмущаться стало опасно. Слов о том, что сто лет назад о протекторате попросили лишь несколько сумонов, а значит, не вся будущая Тува, не весь народ, что условия протектората не соблюдались – край сразу стали превращать в часть Российской империи, что вообще стоило бы пересмотреть прошлое да и настоящее, – в этот раз, в отличие от прошлых юбилеев, не слышалось. За призывы отделить Туву могли и срок впаять – не девяностые годы, когда можно было говорить все что хочешь.

Наоборот, теперь тувинцы стали активнейшими патриотами России. Вроде чеченцев. По крайней мере внешне, в речах. Одним из самых громких – Бичелдей. Тот самый, что двадцать лет назад громче всех кричал о независимости Тувы, о русских оккупантах. Но поздно вечером ходить по Кызылу было все так же опасно, устроиться на работу нетувинцам – по-прежнему сложно.

Правда, имелись гастарбайтеры. В основном киргизы, очень на тувинцев похожие. Вот идет строительство, и рабочие вроде свои, но если копнуть…

Копать особого желания ни у кого не возникало, о национальности рабочих становилось известно благодаря случайностям, порой трагическим. Например, рухнула часть спешно возводящегося здания кадетского училища. Двое погибших. Сначала решили, что это тувинцы, а потом выяснилось – киргизы. Стали проверять другие стройки, и почти везде рабочими оказались граждане соседнего государства.