Читать книгу "Картонная пуля - Александр Духнов"

— Ты не ходи на работу, вот и появится у тебя время.

— А кто ж мне деньги будет платить?

— Да разве это деньги! — встрял Филимонов.

— Разве деньги только в театре водятся? — спросил я. — Тебе никогда не хотелось банк ограбить?

— Хотелось, конечно. Да ведь это так, мечты…

— Ну так ты что? Работай над собой. Давай, чтобы мечты воплощались.

Гриша сообразил, что из источника насмешек может превратиться в объект, а может быть, ему треп надоел…

— Да я работаю, работаю. Надо банк ограбить? Сделаем! Впрочем, я человек тихий, мирный… Тихий, мирный, ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Для скромного праздника я выбрал кафе «Лебедь» на улице Орджоникидзе. Раньше оно называлось «Уют». Это такой дом: со стороны улицы — кафе, а со стороны двора пыльными стеклами за зелеными занавесками на тебя подслеповато пялится заведение невнятного предназначения под скромной выцветшей вывеской «АОЗТ «Коала».

Я в этом месте, конечно, и раньше бывал — все-таки, считай, центр города, но в последнее время пару раз заглядывал специально — осмотреться. Филимонов рассказывал, что артисты на гастролях всегда заранее выходят на незнакомую сцену — прикинуть, что к чему, принюхаться, атмосферу почувствовать. Вот и я про то же. Просто прошелся мимо, и пару раз в кафе заходил съесть пирожное с кофе, прямо как студентка.

Информированная Валентина Филипповна и меня просветила, что «Лебедь» это никакая не птица, как можно было бы предположить, а кличка одного крутого новосибирского мафиози по фамилии Лебедев. «Уют» так переименовали, чтобы Лебедеву приятно было.

Днем еще туда-сюда, но вечером это заведение мало гармонирует с внешним видом двух посетителей пенсионного и предпенсионного возраста. А что вообще гармонирует с пенсионным возрастом? Истертый половичок на полу в квартире, скамеечка во дворе и кладбищенские ворота, несомненно.

Хотя, вряд ли мы разочаровали молоденького официанта, кстати, чертовски похожего на парня, которому в рекламном ролике про «Фанту» сумасшедший парикмахер изуродовал всю башку. Скорее удивили. Я спросил два салата, два вторых с курицей и бутылку водки и, уже сделав заказ, обратил внимание на то, что здешняя молодежь, во всяком случае немалая ее часть, предпочитает обходиться вовсе без закуски или ограничивается какими-нибудь орешками. В наше время в ресторанах, а хоть бы и в кафе так вызывающе себя вести было не принято. Пришел, значит заказывай.

И еще, конечно, музыка играла громковато, но я давно заметил, что у поколения «нэкст» проблемы со слухом. Может, от того, что нежные ушные раковины они постоянно травмируют наушниками?

После второй рюмки музыка почти перестала мешать.

Сначала Филимонов все расспрашивал, что чувствуют люди на седьмом десятке. Потом сам стал жаловаться на здоровье.

— Представляешь, — говорил он, — до сорока пяти вообще не ощущал органов. Ни сердца, ни печени. А сейчас то тут, то там… Вот как у тебя с простатитом?..

Я пожал плечами. Филимонов отлично осведомлен, что с простатитом у меня никак, потому что частенько заводит разговор на эту тему.

— …У меня вроде тоже тьфу-тьфу-тьфу, — сообщил он, — но иногда как схватит! Хоть вой, хоть падай. Но очень недолго. Секунд десять. И отпускает так, примерно, на недельку. Главное, я понять не могу, может, это и есть простатит?

— Когда по-настоящему начнется, поймешь.

— Дай бог, дай бог… — слегка не в строку отозвался Филимонов, как будто главное при простатите это — понять. — …Чем теперь думаешь заниматься?

То ли он водки опился — как будто я в самом деле работал-работал, а теперь выхожу на пенсию и вдруг оказываюсь перед бездной свободного времени.

Я пожал плечами. Музыка смолкла, и постепенно над залом повис уютный шумок разговоров. Я подумал, а почему бы ему не рассказать? Так, в общих чертах… О том, что я тайно выращивал в себе последние двадцать лет. Я человек не суеверный; я ж воспитанный при социализме, а при социализме, как известно, нет ни бога, ни сатаны, и вообще ничего мистического; но в этом деле решил не рисковать, чтобы не сглазить. Но теперь-то можно расколоться — машина запущена, никто ее не остановит, даже я сам.

— Когда заканчивается человеческая жизнь? — спросил я. — Во сколько лет? Я не имею в виду, когда человек умирает. А когда может сказать про себя: все, жизнь кончена, остается только ждать смерти.

— Может, вообще никогда. Человек до старости борется и не хочет умирать. У меня несколько знакомых, им за семьдесят, так они жалеют, что не доживут до вечной жизни. Овец уже клонируют, скоро до человека дойдут, это почти вечная жизнь.

— Вечно-то не ты будешь жить, а клон. У вас же с ним не одно сознание на двоих.

— Верно. Но я слышал, что скоро настоящее бессмертие изобретут. В газетах писали.

— Бессмертие уже есть, — сообщил я. — Только мало кто это понимает. Мы же носимся по кругу. Не замечал? Носимся и не можем разорвать… Кто придумал про спиральное развитие?

— Гегель, кажется. Или Фейербах. Короче, немцы.

— Дураки твои немцы. Не спиральное развитие, а замкнутый круг — есть форма нашего существования. А замкнутый круг это и есть бессмертие.

Филимонов прикусил нижнюю губу, переваривая открывшуюся перед ним новую космогонию.

— Но это тупое бессмертие, — продолжал я. — Задача настоящего человека — разорвать круг и обрести другую, нескучную вечность.

— Теория. К жизни-то это не имеет отношения.

— Конечно, теория. Это я так, к слову. Чтобы разговор поддержать. Я вообще-то про другое хотел сказать… Примерно годам к тридцати пяти мне вдруг стало так плохо, что жуть. И вроде бы ни с чего. Работа, семья, любовница, деньги потихоньку капают. Я потом прочитал, что это называется кризисом середины жизни. Но дело не в том, как назвать. Работа, деньги, любовница — это все внешнее. А внутри — вечные барьеры, запреты. Живем в лабиринте запретов! Вверх нельзя — сила тяжести не пускает, вниз нельзя — земля, под водой нельзя — воздуху не хватает, вправо и влево — только с ограниченной скоростью, всех девушек не переебешь, всех денег не заработаешь, начальника на хуй нельзя послать. Не говоря о том, чтобы убить. Я всю жизнь хотел с парашютом прыгнуть или через Обь переплыть. Пустячки. Возможностей было миллион, и опять не смог, потому что есть еще такой барьер — страх. И не то, что страх, а так вдруг в последний момент возникает мысль: а на хрена это надо?

— Страх и есть главный барьер, — подсказал Филимонов.

— Может быть, — согласился я. — Живем в клетке… Тебе когда-нибудь хотелось убить человека?

— В каком смысле?

— Взять и убить.

— Вряд ли.

— Врешь. Наверняка возникали такие мысли — чтобы вот такого-то гада лучше бы на свете не было.

— Мысли-то возникали, но практически… Как представлю, что нужно брать нож, вонзать, кромсать или душить пальцами, так, знаешь, как-то того, не по себе. И вообще это фрейдизм чистой воды. Если бы у всех людей не было тормозов, или, как ты говоришь, барьеров, все бы давно уже друг друга перестреляли, передушили, перерезали.