Читать книгу "Его звали Бой - Кристина де Ривуар"

— Ты слишком сильно кидаешь, — сказал Пьер, — кидай помягче.

А я его поддразнивала:

— И вовсе не поэтому, а по другой причине.

Он посмотрел на меня своими папоротниковыми глазами:

— По какой?

— Что я тебе только что говорила, когда мы сюда шли?

— Ах ты, злюка Сюзон!

— Кому везет в игре, тому не везет в…

— Прекрати, негодница!

Он и смеялся и не смеялся. Мадам Ришар следила за нами, слегка приоткрыв рот со своими стальными зубами. А я нарочно стала играть как попало, кидала шары в три раза сильнее, чем надо, они даже не успевали покружиться вокруг лунок, а прямиком катились на выход, мне нравилось проигрывать, нравилось чувствовать на себе смеющийся и одновременно серьезный взгляд Пьера, который обволакивал меня всю добротой и вниманием. И еще тем, чего так давно мне хотелось и чего мне никогда не доставалось — уважением. Да, Пьер Аррамбюрю смотрел на меня с уважением, пока я как попало играла в японский бильярд, нарочно проигрывая, чтобы показать ему, не говоря ни слова, как мне хорошо с ним и все такое.

— А ты здорово играешь, Пьер Аррамбюрю, — сказала я. — Ты умеешь выигрывать.

— Это ты мне приносишь удачу, Сюзон Пистелеб.

Сыграв по пять партий, мы остановились. Мадам Ришар протянула мне две ленточки серпантина и баночку кашу.

— Это вам утешительный приз, — сказала она. А Пьеру предложила выбирать.

— Из чего выбирать? — спросил Пьер.

— Хотите из вазочек, хотите из колечек, — сказала мадам Ришар.

Она вынула из-под кассы шкатулку и открыла ее. А там лежали кольца, похожие на те, что были у нее на пальцах. С камушками всех цветов.

— Что ты хочешь, Сюзон? — обратился ко мне Пьер. — Вазочку или кольцо?

— Ты выиграл, ты и выбирай.

Он не стал колебаться. Оставил в стороне вазочки и наклонился над шкатулкой с кольцами. Вынул оттуда три золоченых колечка с разными камушками: розовым, сиреневым и нежно-голубым, почти зеленым.

— Выбирай, Сюзон, — сказал Пьер.

Я выбрала голубовато-зеленый. Горло у меня перехватило, и я, наверное, была вся пунцово-красная, особенно рядом с бумажными фонариками, качавшимися на ветру, который дул со стороны моря.

— На какую руку надеть? — спросил Пьер.

— На правую. На левой у меня кольцо из Бюглоза.

— Давай, я тебе его надену.

Я протянула правую руку. Для безымянного пальца кольцо было слишком велико.

— У тебя слишком тонкие пальцы, Сюзон, — сказал Пьер.

— Ничего, — сказала я, — все равно я хочу именно это кольцо, мне нравится камушек. Надень его на средний палец. Кольцо на среднем пальце — это хорошо, так девушки носят.

Мадам Ришар опять криво улыбнулась своей стальной улыбкой. Она сказала нам: до свидания, молодые люди, до скорого, а то тут ко мне пришли другие клиенты, которые хотят поиграть на бильярде, целая семья. Пьер проводил меня до виллы. До самого тамариска, под которым он меня целует, мы шли молча. Он целовал меня на этот раз, наверное, дольше обычного, хотя я и не считала. Только, когда мы расставались и когда я ему сказала спасибо за кольцо, он попросил меня:

— Послушай, Сюзон, в какой-нибудь вечер надень колечко на левую руку, чтобы доставить мне удовольствие.

Хильдегарда

Мама уехала, папа ее похитил, так он сказал и повторил раз десять, радостно, но без улыбки: я похищаю свою жену. Вечером, 7 августа, они сели в парижский поезд (вернутся 20-го утром). Дядя Бой проводил их до Байонны на старой бабушкиной машине «вуазен» (в «толботе» мало места для багажа, а папа не любит, когда кто-нибудь, кроме него, ведет его «пежо»). Родители разрешили мне проводить их до вокзала. Я села на откидное сиденье напротив мамы, она была в бежевом льняном жакете, в синей фуляровой юбке, а на голове — шляпка из рисовой соломки такого же цвета. У нее был взволнованный вид, она сказала мне: Хильдегарда, я рассчитываю на тебя, в день не больше трех купаний в море и не больше одной порции мороженого, будь ласкова с сестренками, не тирань Жизель, следи, чтобы Надя съедала всю свою овсянку, а перед сном молитесь вместе у моей кровати.

Я сказала:

— Обещаю, мама.

Тогда она взяла мою руку и, посмотрев в глаза, сказала:

— Помогай Нэнни О и присматривай за ней, Хильдегарда.

— Нэнни О совершенно поправилась и приступила к нормальной работе, — сказал папа.

— Слишком рано она это сделала, — возразила мама, — не нравится мне цвет ее лица.

— Ты драматизируешь, Анни, — сказал папа.

Папа не любит, когда мама заботится о ком-нибудь, кроме него. И если он не говорит ей «ты драматизируешь», он говорит «ты сочиняешь».

— К сожалению, нет, Макс, — сказала мама.

— Ну в конце концов, я же здесь остаюсь, — сказал дядя Бой.

Я не видела его лица, когда он это сказал. Мы сидели спиной друг к другу, он за рулем, я — на откидном сиденье. Мне стало немного не по себе оттого, что я только слышала голос дяди Боя, какой-то неестественный, низкий и напряженный, и не могла видеть выражение его лица в тот момент, когда он сказал: «Ну в конце концов, я же здесь остаюсь». Да и сами эти слова резанули мой слух. Они прозвучали как своего рода обет, как обещание быть по-прежнему человеком исцеляющим, чарующим, усмиряющим споры, оберегающим от несчастий. Мне так и хотелось обернуться и крикнуть ему: ну конечно же, к счастью, вы остаетесь здесь, дядя Бой, когда вы здесь, все в порядке, но я промолчала. Папа не любит, когда я обнаруживаю при нем свои чувства к человеку, которого он за глаза зовет то «балагуром Боем», то, в разговоре с мамой, «братцем-клоуном». Когда я слишком нежно целую дядюшку или слишком весело смеюсь его рассказам, папа всегда под каким-нибудь предлогом выгоняет меня из комнаты: Хильдегарда, ступай в свою комнату, у тебя наверняка есть несделанные уроки. Конечно, тут, в машине, я почти ничем не рисковала: папа никак не мог согнать меня с моего откидного сиденья, не мог отправить одну бродить по улицам Байонны. Но он мог по своему обыкновению посмеяться над дядей Боем, отпустить какое-нибудь саркастическое замечание, какое это все-таки ужасное слово «саркастический», будто царапает по живому. А маме было бы тяжело, и мне тоже. Поэтому я сдержала свой порыв, а мама сказала:

— Хильдегарда, я полагаюсь на тебя.

И потом, на вокзале, я тоже сумела совладать с собой. А ведь когда я увидела, как мамин чемодан в чехле оливкового цвета с уголками из черной кожи и инициалами А. В. В. на таком же черном кожаном кружке посреди чехла перешел с тележки носильщика в руки проводника спального вагона, когда увидела, как этот чемодан оказался на верхней полке, между шляпной коробкой и папиным чемоданчиком из свиной кожи, меня охватил страх. Я вдруг представила себе, как все-таки далеко уезжает от меня мама, за сотни и сотни километров, как много людей окажется между нами, как много долгих часов разлуки будет в этих двенадцати днях и тринадцати ночах. Мне предстояло лишиться ее внимания, какое это красивое слово «внимание», мягкое и теплое, лишиться ее голоса, ее аромата. Ее отсутствие обрушивалось на меня как некая опасность, неожиданно становилось репетицией самого большого несчастья, какое только можно себе представить: смерти мамы. Как вообще можно допустить мысль о смерти мамы? Пусть даже не сейчас, а потом, много позже. Когда мне исполнится двадцать, тридцать, я уж не знаю, сорок, пятьдесят или больше, как допустить эту ужасную картину: мама, лежащая на спине (обычно она спит на правом боку), совсем неподвижная, под самой красивой своей простыней, быть может, той самой, которую она извлекла, когда укладывала спать в своем доме родителей и друзей на следующий день после моего рождения (простыня льняная, а на отвороте вышиты крупные лилии). Лежит, не покрытая одеялом (а ведь она такая мерзлячка), со сложенными на груди руками и с четками вокруг пальцев, с навеки закрытыми карими глазами и лицом, как у Лоране де Нара, которое кажется уже не лицом, а маской, бледной как смерть, да и можно ли вообще допустить все это, все эти ужасы, это горе? Я чуть было не закричала: мама, останьтесь, умоляю вас, не уезжайте, не покидайте меня, я не смогу жить без вас, не смогу прожить даже эти двенадцать дней!