Читать книгу "Берлинское кольцо - Леонид Николаев"

– Это может случиться? – спросил он.

– Что?

– Я окажусь один…

Берг склонил голову и как-то странно посмотрел на скатерть, будто в ее узорах что-то читалось. Трудно читалось, требовало времени и сосредоточенности мысли.

– Разве ты не был один? Там, в Беньяминово и на Бель-Альянс…

– Я шел к тебе.

– К кому-то из нас, – поправил Берг. – Но тебя, наверное, предупредили еще дома, что одиночество возможно… Даже неизбежно иногда.

Саида действительно предупредили об этом, и не только предупредили, – назвали отрезки пути, которые предстояло одолеть одному. Но Вена там не значилась. И вообще о 1944 годе разговор не шел – так далеко никто не заглядывал.

– Неужели такая возможность наступила?

– Я этого не сказал, – обошел прямой вопрос Берг. – Но если останешься один…

– Ты готовишь меня к одиночеству, – прервал товарища Саид. Не страх, а огорчение кольнуло сердце, стало отчего-то грустно, от какого-то неуловимого отзвука на чужую боль, – могла быть у Берга боль? У человека Берга. Не у гестаповца, не у исполнителя определенной роли. И не только могла, должна быть. Ведь мучился же Саид: падал, вставал, снова падал. Ждал смерти. Не хотел ее. Ненавидел. И все же ждал… А что Берг? Перед ним не возникала темнота бездны? Вот он улыбается, а что чувствует? Может, ему больше, чем Саиду нужна поддержка, тепло участия, ободряющее слово! И Саид спросил:

– Рудольф, и ты тоже?..

Спросил об одиночестве, возможном для них обоих. И когда спросил, то понял, что о таком не спрашивают даже у самого близкого друга, если он разведчик. А они оба – разведчики. Это частица их тайны. Условие, которое не нарушают ни при каких обстоятельствах. Для Саида Берг должен быть всегда одиноким. Мудрое условие, оно исключает потерю тайны. Незнающий и в бреду, и в предсмертной агонии – незнающий.

Берг не ответил. Он так старательно изучал узоры скатерти, что мог не услышать вопроса.

Тогда Саид сказал:

– Прости, Рудольф!

Потом вошел Эккер с кофейником и чашками, старинными, как стулья, чашками, которыми можно было похвастаться. Но хозяин не воспользовался удобным случаем, не обратил внимание гостей на мейзенский фарфор, он заговорил совсем о другом, не имевшем никакого отношения к чашкам:

– Австрийцы хотят объявить Вену открытым городом, – сказал он озабоченно.

– Они уже думают о Вене, – усмехнулся Берг.

– Вы хотите сказать, начинают думать о Вене… Да, как это ни прискорбно, мысль о родине пришла к нам слишком поздно…

– Трудно поднимать голос в защиту Венской оперы, – заметил Берг, – когда разрушены почти все театры и дворцы Ленинграда. Существует законное чувство мести.

– Австрийцы не начинали войны, – попытался оправдать венцев Эккер.

– Но они не собираются ее и закончить…

– Разве кто-нибудь интересуется нашими желаниями? Как можно винить в молчании немых! Однако пейте кофе, господа. Вспомним доброе старое время. Я всегда по вечерам пил кофе и слушал музыку… Не смейтесь, орган – тоже музыка.

Он смолк и даже остановил руку, чтобы тихая струя из кофейника, падая в чашку, своим журчанием не заглушила звуки органа. Он пел, этот орган. Сейчас пел, и пение не было похоже на стоны и вздохи. Лилась скорбная мелодия, широкая, безбрежная, полнящая все вокруг, весь мир, смиряющая его перед вечным сном.

– Бах! – не думая, сказал Берг.

Минуту, а может и больше, лилась песнь, прежде чем Эккер осмелился прервать ее:

– Мы не любим Баха… Он слишком тяжел.

У Эккера не было желания обличить невежество гостя, он просто отделил Вену от чужеземца. Берг понял это.

– Венцы изгоняют Баха, – сказал он по-прежнему с иронией. – Но терпят нас, – он имел в виду гестапо и СС, – Милый доктор, музыка слишком тонкое выражение чувств. Я профан в ней, хотя и люблю послушать что-нибудь веселое…

– Вы воспринимаете жизнь оптимистически, господин оберштурмфюрер, – протянул Эккер чашку с кофе гостю. – Вам все ясно и понятно. Это счастье…

Берг пожал плечами – в словах доктора было что-то осуждающее, даже насмешливое. А возможно, в самом деле он утверждал право на счастье для тех, кто видел мир светлым.

– Наверное, – нетвердо ответил Берг.

Снова пропел за стенами свою скорбь орган, напомнил о тщетности человеческих усилий вырваться из плена страданий. Все трое прослушали песнь молча. Доктор вздохнул:

– Это должно кончиться, – сказал он. Тягость войны была непосильна этому крепкому на вид человеку.

– Нужно кончить, – поправил хозяина Берг.

– Нужно? – Какое-то время чужая мысль удивляла Эккера, вызывала даже протест. Потом неожиданно он принял ее. – Да, да, нужно.

Горячий кофе и коньяк наполняли теплом, как-то легче, радостнее становилось у каждого на душе. Эккер перестал слушать стоны органа, забыл, кажется, о них.

– Именно нужно, – повторил он уже смелее. – С людей надо снять путы покорности…

Это был человек настроения, в нем жила бунтарская решимость лишь короткие мгновения, но чаще доктор мучился разочарованием, тяжелым, граничащим с отчаянием. Он ни во что не верил, ни на что не надеялся. Волны репрессий гестапо, захлестывавшие методически Вену, повергали его в ужас – он не боялся за себя, но не мог переносить несчастье близких. Эккер запирался в своей холодной квартире, никого не принимал, никому не звонил, хотя телефон был в доме и исправно действовал. Только читал и слушал вой органа. Да, это был вой, могильный вой, от которого становилось еще тоскливее и еще горше…

Странно, Эккер помогал Бергу. Так получилось. Берг не выбирал помощника, ему дали его в готовом виде. Сын Эккера, молодой адвокат, попал в плен под Сталинградом, через год вступил в «Союз немецких офицеров» и потребовал от отца поддержки антигитлеровского движения. Он знал характер Эккера, поэтому не уговаривал, не просил, а требовал. «Нам никто не поможет, если сами не поймем, что мы люди и нам необходима свобода, – писал он. – Я знаю, ты любишь Вену и пойдешь вместе с нами!» Эккер пошел. Он не был трусом, он мог умереть, умереть молча, но желания бороться упорно, настойчиво не испытывал. Враг казался ему слишком сильным и слишком жестоким; собственные же силы были ничтожными. И все-таки Эккер помогал Сопротивлению чем мог, и прежде всего своей квартирой и своим положением врача. Он не делал ничего необычного, ничего особенного, и когда ему сказали однажды: «Ваша помощь неоценима», Эккер ответил печальной улыбкой: «Война все-таки продолжается, и четвертый год мы получаем траурные извещения». Он не видел конца…

Саид слушал доктора, как слушают незнакомого, но чем-то уже ставшего близким человека. «А что, если мы ничего не будем делать? – запомнил он слова доктора. – Просто ничего. Попьем кофе, и все…»