Читать книгу "Подмены - Григорий Ряжский"

На настенном аппарате связи он набрал трёхзначный номер и, спросив ту самую кадровичку, сообщил в трубку:

– Это Дворкин, отец Льва Дворкина. Просто хотел уточнить, нет ли чего нового по Хармадонскому ущелью.

– Вам пропуск, – поинтересовались там, – или так скажу?

– Так, – согласился он. Было всё равно. Требовалось любым способом отвлечься от события, ещё более страшного, чем гибель сына в условиях дикой природы. Оттого и набрал незнакомую тётку, уже ни на что не рассчитывая.

– В общем, слушайте, – пояснила кадровичка, – не знаю, обрадую хоть немного или вам до этого дела нет, а только всё это время думали на Изряднова, это как раз директор картины наш, который к фильму, где ваш сын работал, прикреплён был.

– Что думали? – насторожился Дворкин, услышав фамилию несостоявшегося мертвеца. – Про что?

– Так про то и думали, что не остановил группу, когда об опасности узнал, об ученьях самолётных, которые ледник-то и подвинули прям на ущелье, – отозвалась в трубке кадровичка.

– А на деле? – чуть взволнованно спросил он. – На самом-то деле как было?

– Так вот я и говорю, – подбираясь к сути, продолжила неведомая ему тётка, – это пока следствие шло, на него думали так, а когда расследовали до конца, оказалось, что предупредил, и ещё как. И даже насмерть запретил им на натуру в тот день ехать, несмотря что график съёмки срывался и билеты пропадали. Дал команду, а сам уехал менять их на другой день, билеты эти. Вот оно и получилось насмерть, как сам не хотел, а оно вышло.

– И?.. – не понял Моисей. – Как же им удалось-таки уехать?

– А так и получилось, – продолжила пояснять терпеливая женщина из трубки, – оператор их, Гурвич, как после оказалось, плевать хотел на этот изрядновский запрет: пошёл к режиссёру и настоял, чтобы ехать в горы. Ему в Москву надо было скорей, дочку ему жена родила, пока они с вашим сыном в горах работали; сказал, хреновина, мол, это всё, а не опасность: подумаешь, говорит, самолёт военный пролетит, – и чего с того? Мало их, что ли, в небе летает и что – каждый раз горы валятся вниз?

– Сволочи… – пробормотал сквозь зубы Дворкин, ещё не успев задуматься, кому адресует он это ужасное слово. – Мерзавцы, убийцы…

– А режиссёр у них, знаете, наверно, какой был – и сам по себе дядька волевой, и к тому же с именем, да и с гонором, так что Изряднова, если надо, подмять под себя мог только так – у нас в кино и не такое бывает. Ну и распорядился, а Костю Изряднова по матушке послал, потому что Гурвич был ему друг, который Данилка: они с ним чуть ли не восьмую картину подряд снимали – и это уже не просто так, это уже многого стоит.

– И как же доказали? – вновь очнувшись, проговорил в трубку Моисей.

– Так они там, оказывается, кучу свидетелей нашли. И в самóй гостинице, и на улице перед ней, и как по телефону на Данилку Гурвича орал, слышали – как ехать запрещал. Даже уборщицы на этаже перепугались, что больно бешеный у москвичей директор.

Отстранив трубку от уха, Дворкин ещё недолго постоял, продолжая осмысливать звуки, что, вылетев с той стороны, по-прежнему оседали у него где-то в районе затылка. Когда волны кадровичкиного голоса поглотились окончательно и всякое движение внутри головы замерло, он нажал на рычаг аппарата и вышел на улицу. Ноги сами привели его к той же скамейке, ещё не успевшей высохнуть после дождя, но было неважно. Он опустился на дощатое сиденье, откинул голову и в совершенном бессилии прикрыл веки.

Теперь всё сходилось. Если только, подкупив следствие, сам же он, настоящий Изряднов, оставшийся в живых и невредимых, не организовал эти благоприятные для себя результаты расследования. Или же врала ему и остальным родственникам погибших эта самая тётка из кадров, чтобы, по указанию Первого отдела, сняв вину с живого, завести её на мёртвого, как было бы удобней всем. Однако коли бы случилось так, а не иначе, то уже самому ему, Дворкину-убийце, вопреки любому здравому смыслу было бы не лучше, а лишь смертельно хуже. Пришлось бы устранять из жизни ещё и подлинного Изрядного взамен несчастного композитора Глеба Капустина. После чего уже, кабы не Гарька, можно и в петлю. Жаль, патрона не оставил для себя – давил на гашетку, как умалишённый, будто у него отнимали ствол или силой клинили барабан. А так… Так всё оставалось в виде вполне приемлемой версии, когда можно отбросить дурные мысли, сосредоточившись единственно на собственной вине, какую ему теперь нести до конца отпущенных дней. Знала бы святая женщина Анна Альбертовна Дворкина, каких страшных дел натворил её неразумный преступный пасынок.

– Размышляем?

Голос раздался совсем рядом. И был ему знаком. От неожиданности Моисей вздрогнул и открыл глаза.

– Я вот думаю, – продолжил голос, – но только никак в толк не возьму, Моисей Наумыч…

Дворкин повернул голову и обнаружил рядом с собой Фортунатова. Тот сидел по левую сторону от него, уже успев точно так же откинуться на спинку скамьи и, как и Моисей, прикрыть веки. Вид у старшины был расслабленный и вполне доброжелательный.

– Коля? – удивился профессор. – Что ты тут делаешь, миленький? Как ты сюда попал?

– Так вот я и говорю, – не ответив Дворкину, продолжил Николай Палыч, – смотри, Наумыч, следи за мыслию моей.

Моисей в недоумении уставился на крестителя-старшину, одновременно прикидывая в уме, что бы такое поведение друга его Николая могло означать.

Между тем Фортунатов продолжал излагать то, зачем явился на скамейку под мокрой липой:

– Начну с того, что видели их, обоих. Люди тамошние. Соседи. Жильцы. Как шли. Сначала с подъезда вышли, а после – через арку уходили, как разведчики или шпионы какие.

– Кто уходил, прости? – не понял Дворкин. – О ком речь-то, Коленька, милый? Ты о чём вообще, я не пойму?

– Так об них, – удивлённо повёл плечами Фортунатов, – об них обоих, об Ицхаке вашем и Девории его свет Ефимовне.

– Что? – вздрогнул Моисей. – Что ты сказал? Ты говоришь о Рубинштейнах, я правильно тебя понял?

– Всё верно, Моисей Наумыч, – кивнул тот, – всё ты правильно говоришь, об них тебе и толкую, именно как о двух преступных элементах, убивцах и душегубах невинной человеческой души. К тому же музыкальной, дирижёрской и более чем знаменитой.

Далее была пауза. Дворкин, окончательно проснувшийся и уже вошедший в полное сознание, не то чтобы держал эту паузу, как водится, по-театральному: просто в этот момент сила искусства, о которой он знал всегда, хотя ни разу так и не испытал её в реальной жизни, в очередной раз доказала, что все его представления о ней недотягивали даже до малых его, искусства, начал. И всё то, что он успел напеть Лёке из области изящного, когда сын был ещё жив, не стоило даже тех его малых напряжений, поскольку всякое дилетантство в любом деле имеет досадную оборотную сторону. Именно так сейчас и было – потому что он, профессор и интеллектуал, так и не научился с первого захода выявлять розыгрыши, подобные тому, какой устраивал ему теперь друг-фронтовик. Дворкин хмыкнул и на всякий случай поинтересовался, просто для порядка, понимая, что чудес на свете нет и не бывает в принципе: