Читать книгу "Каиново колено - Василий Дворцов"

Сегодня дежурила Светочка. Маленькая тридцатилетняя вертушечка с самыми в их отделении круглыми голубыми глазками и самыми пухлыми алыми губками, из-под накрахмаленного крылатого колпачка пышно демонстрирующая истину, что ничто так не красит женщину, как перекись водорода. Она звонко щелкнула выключателем, победоносно обозрела зажмурившихся и заёрзавших выздоравливающих, и, поморщившись, пропела, подзванивая себе стаканчиком с градусниками:

— Подъём!

— Доброе утро, Светлана, доброе утро. Отец Вадим уже протягивал руку, хотя знал, что вначале термометр вставляли горе-трактористу, потом Иванову, а затем лишь служителю культа. Последним был Сергей. Ему Светочка холодную стекляшку просто вкладывала, заботливо проверяя, не торчит ли ртутный кончик с той стороны. Нежно-нежно, но с отстранено стерильным выражением личика. Даже почти с юмором:

— Ну, как, господин Американец, самочувствие?

— Вашими, Света, заботами и молитвами отца Вадима.

На их такие дежурные утренние мурлыканья Иванов отворачивался к стене так, что старые пружины ещё долго вздрагивали и поскуливали.

Потом были уколы, каждому, кроме почти выписанного Иванова, по паре, потом таблетки и завтрак. К половине двенадцатого до них докатывался обход завотделением, а по понедельникам и самого главврача, полковницки шествующего в окружении дежурных и практикантов. Потом были пытки в виде смены повязок и процедур. Обед, сон, посетители к дьякону, для ходячих телевизор, ужин, уколы и отбой. Лежали здесь подолгу. Поэтому, неравно поделенные на курящих и бросивших, все, кто мог передвигаться, уже давно перезнакомились, переиграли в карты и шахматы, переобменялись. Бандой, и Бандой-2, перерассказали биографии и беды, приведшие их в реабилитационный центр при военном госпитале. Сами военные лежали на втором этаже, а здесь, в разные стороны от столовой и ординаторской, по полкоридора предоставлялось для М и для Ж из гражданских, свозимых со всей Читинской области.

Из-за дьякона и артиста. Сергея, их восемнадцатая палата была на особом счету. Даже главврач Цейтлин несколько больше задерживался тут при обходе, строго сквозь свои жутковатые пятикратные линзы поглядывая на докладывающего. Но, кроме обычного похвально, похвально, так ничего никогда и говорил. Просто стоял дольше обычного. Зато младший персонал, включая нянь, был как родной.

— А была ли она, Америка? Что я в ней видел? Ничего, кроме мулатки горничной и негра таксиста. Да, море там хорошее, а вот пальмы в Сочи попышнее. И общался я только с русскими. Такими же затюканными, как и здесь. Пекин гораздо большее впечатление произвёл: вот это настоящая перестройка. По полной, не то, что наша. Сергей в очередной раз отбивался от очередного скучающего, забредшего в их палату.

— Ну, а мулатка-то хоть хороша? Ну, это-то у неё как?

— Нет, наши бабы лучше. Аббы…

— Ну, кончай, не финти! Как?

— Объясняю предельно доходчиво: берёшь в кульке батончик. Баунти, раскрываешь с одного конца и кусаешь. Кусаешь, кусаешь. Пока не слипнется. Вот и вся Америка.

— Да ладно ты, темнишь, как шпион. Разочарованный странник, махнув затёртой газетой, удалился, нарочито громко шоркая кожаными тапочками.

…Тракториста увезли на обработку, Иванов убрёл молчать в курилку. Отец Вадим, дочитав очередную книгу, сунул её под подушку… Осторожно повернулся на бок, хитро сощурился:

— Говорите лучше. Аббы.? Очень охотно верно! Я ведь до служения педагогом был, даже кандидатскую написал. Только защититься не дали, да и с работы уволили, за пропаганду идей, чуждых социалистическому мировоззрению. Слава Богу, статью не пришили. Но нигде ни в одну школу не брали, тунеядничал года два, пока до служителя культа не докатился… Только это так, ненужные стоны. Я к чему разговор начал? Я об идеале хотел с вами поговорить. О национальном идеале. Ибо это и было темой моих любомудрствующих изысканий: воспитание идеала. Вы же актёр?

— С вашего позволения.

— Нет, не бойтесь! Я ничего не собираюсь вам начитывать. Я вообще противник тех категорических глупостей, когда кто-то берёт на себя смелость вершить Божий суд загодя: …ты вот спасёшься, а ты нет!.. Я тут согласен с Иваном Ильиным, действительно, всё равно, кто ты по профессии, главное, чтоб душа была православной. Естественно, мы не имеем в виду разбойников и блудниц. Я только хочу обратить ваше внимание на то, как крепко сидят, словно на так называемом генетическом уровне, некоторые человеческие стереотипы добра и зла, красоты и мерзости. Простите, не стереотипы, а архетипы. Стерео, то от зрения внешнего, а тут другое, более древнее виденье: змея, всегда и для всех зло, а восход, для всех одинаково красота.

— Стоп, а как же китайцы с их восхищением драконами? Для нас-то, действительно, Змей-горыныч исчадие ада, а у них он покровительствующая сила. И индусы кундалини свой ласкают. Тоже ведь змей спит.

— Это… нет, не буду я об откровениях. Для церковного человека всё и так ясно, а для мирского в двух словах не расскажешь. Тут, скорее всего, к вам будет наиболее близко определение этнического, национального понятия прекрасного и ужасного. Вы же помните Роммовские фильмы-сказки о Кощее, о Василисе? Помните тип русского богатыря? Белокурого арийца? А ведь на фоне борьбы с фашистской идеологией и под присмотром кремлёвского горца, делалось. А потом кукрыниксы над американцами в. Крокодиле, изгалялись: дядя Сэм был обязательно подчёркнуто неславянской внешности. Да и вообще, на всех советских плакатах рабочие и солдаты интернационального государства имели достаточно чёткую иконографию всё того же арийца. Это вот Ленин в каждой республике изображался то грузином, то тувинцем, то белорусом, а идеальный архетип строителя коммунизма долго для всех оставался единым. Но потом, в семидесятых, что-то стало ломаться. Как раз на вашем искусстве это хорошо видно. Я-то помню, и по учёбе в Москве, и потом, когда там в командировках или проездом оказывался, всегда ходил, помню МХАТовских стариков. При любом росте, они все казались надёжными, мощными, обстоятельными, горы, а не люди. Неколебимые ветром. И играли героев. Именно героев! И, что тоже замечательно, жили по восемьдесят лет! Это при их-то биографиях: и гражданская война, и отечественная, и зачистки, и всё остальное с лихвой да по полной! А потом им на смену пошли Борисовы, Дали, Мироновы. Мелкие, очень нервные, злые. А дальше, хлеще: героев вдруг стали играть карачинцовы и кости райкины. Комики стали претендовать на лик национального идеала! После лоновых-то и яковлевых. Простите, если чем вас зацепил.

— Да нет, ничего подобного. Продолжайте, пожалуйста. Мне пока очень забавно: мысли почти и мои, но и не совсем.

— Тогда повествую далее. Театр, кино, тут ведь зритель страшно прессуется, когда человек внутрь большой массы помещён, он ею придавлен и поглощён, тут сильнейшая информационная агрессия внешнего на его беззащитное внутреннее идёт. А зрелища всё массовей и массовей. И страшно наблюдать, как это затягивает: стадионы не вмещают! Нет, конечно, книга никогда не отступит, не умрёт, но именно по полноте агрессивности соединения зрительных и звуковых сенсорных каналов, да ещё при ритуальном использовании времени, сцена не имеет себе равных. Сильнее грамотно простроенного спектакля воздействуют только шаманские обряды, но они только для подготовленных. Это уже другое, это мистика. А я к тому, что такая резкая смена идеала, массово навязываемого нам нынче в принципиальном противопоставлении прежней эстетической традиции, не могла быть случайной. Вот. Куравлёв, Пуговкин, сегодня со своей славянской внешностью играют только идиотов, а зато русских дворян. Гафт и Джегорханян. Да и та же литература сегодня тоже кем-то вывернулась. Вот взять поэзию: как только сошли фронтовики, продолжавшие национальную ритмическую традицию, вдруг, откуда ни возьмись, вновь высыпали кудреватые мудрейки и мудреватые кудрейки!.. Я, как педагог, просто выл от этих новых детских. стихов: На сосне весёлый дятел Досиделся, спятил…