Читать книгу "Толмач - Михаил Гиголашвили"

Ну, да Триттин с жабами – это ладно, божий человек. Сейчас другой скандал грянул. Выбрали нового бургомистра Берлина. Вот говорил-говорил он свою первую речь, а под конец как брякнет: «Чтобы всякие слухи сразу отсечь, говорю прямо и официально – я педераст и горжусь этим!» Зал затих, партия онемела, нация замерла. Как реагировать – не знают. Вначале гробовое молчание – а потом гром оваций: спасибо, мол, что правду сказал! И стал теперь этот педик самым популярным, всё около канцлера трется и под шумок уже свой первый, самый важный, закон протолкнул – чтоб педики могли жениться и жить семьями. Кстати, сестрички в больнице жуткую историю рассказали: один педик сунул себе в очко вибратор, а тот возьми и провались глубоко в задницу! Стал внутри биться и, пока батарейка не кончилась, все кишки разорвал и убил педика насмерть. Вот как бывает, если технику безопасности игнорировать и техосмотром пренебрегать!

А на твои упреки – почему я за своим здоровьем не слежу, в сырой ныре живу и мало воздухом дышу – ответ такой: много ли художнику надо?.. И не все ли равно, где сидеть: в ныре или в царском дворце?.. Всюду одним и тем же занят: краски мешает и на холст мажет. Вот Гоген домом владел, но плюнул и уехал к черту на рога. Филонов квартиру тоже имел, а что толку – в ней с голоду и помер. Ван Гог – тот, например, вообще только по лугам скитался, а потом устал, записал в дневнике: «…хватит, умереть трудно, но жить еще труднее…» – и пустил себе пулю в сердце.

А Гойя?.. В молодости всюду пожил, в разных постелях полежал и всяких мах, одетых и обнаженных, перепорол. Дублоны по сундукам прятал, с золота пил и ел. А в старости все потерял, на правое ухо оглох, в голове черти поселились. Поплелся куда глаза глядят, в трактире слег и умирать собрался, но его какой-то проезжий принц взял с собой, поселил в светлом сарае и спрашивает, что ему для жизни надо. А Гойя ему письменно отвечает: «Немного: эстамп с изображением Святой Девы, стол, пять стульев, сковородку, бутылку с вином, гитару, свечей, бумагу и свинец – все остальное будет лишним». Вот так-то. И пять стульев, заметь – для кого бы они?.. А холстов с красками даже не упомянул – и свинца хватает ад изобразить: черно-белый, он еще страшнее. Вот как Франсиско Гойя сказал. Поэтому мне на мою ныру грех жаловаться – могила куда сырее будет.

Не слыхал, кстати, про одного человека, который на Ван Гоге зациклился?.. На всех углах трубили. Был тут в Германии один банкир. Деньги, вилла, яхта, акции – все, как у людей. Молодая жена, умные дети, большой дом. Вдруг разводится с женой, продает имущество, покупает одну картину Ван Гога за сто миллионов долларов, несет ее в какой-то амбар и целыми днями сидит перед ней. И набирается такой энергии, что через год встает, выходит в свет, опять зарабатывает кучу денег, заново женится, заводит свой банк и новых детей… И что же?.. Скоро вновь впадает в тоску, все продает, покупает вторую картину, уже за двести миллионов – и обратно в амбар. Теперь у него там один стул и две картины. Вот это человек воли, не нам с тобой чета.

А художники сейчас много экспериментируют. Новые техники осваивают. Недавно слышал про одного художника, который т. н. эякрилятами работает: женские месячные выделения с акриловыми красками мешает и этим пикантным составом рисует. Ничего, прочно получается, только пованивает на солнце. Онанография разработана. Спермотушь в тюбиках уже есть в продаже. Навозантизм на подходе. Недаром говорят: «Если хочешь создать розу – сам навозом должен стать». Это значит – в полное дерьмо надо перегнить, чтоб из тебя роза выросла. Ну, розы мне и даром не надо, а в гумус мы с тобой и так уже давно превратились. Теперь ждать надо, когда ячменные зерна в нас попадут и прорастут, хотя сомневаюсь, чтобы что-нибудь путное на этом путаном пути путёво выйти могло. Из навоза пришли – в навоз уйдем. И все путем.

Недавно ездил переводить и Фатиму видел. Помнишь пышку-марокканку, переводчицу?.. Женщина 1002-й ночи. У ворот лагеря заметил ее машину. Сладко екнуло сердце. Померещился белый сарафан, бесстыжие, проказливо-скрытные глаза. Молчаливые груди с нагло выпертыми сосками, от которых ткань сарафана шла вниз под прямым углом. Загадочно-прекрасные округлости, которые можно созерцать до нирваны.

Бирбаух, в нелепой майке на необозримом брюхе, весел и активен. Одной рукой держит трубку, другой перекладывает бумажки. Монитор мигает, отражаясь в бутылке пива. Наконец Бирбаух хлопает трубкой по аппарату и выдает мне обходной лист:

– Все спокойно. Шеф в Ницце, совещается. Потом, говорят, в Бельгию поедет, на конгресс пограничников…

– Если деньги есть – почему бы и не поехать? – подкинул я ему.

– Вот именно. Тем более, деньги не свои, а федеральные. А что может быть лучше денег?.. – хитро смотрит он на меня. – Только большие деньги. Человек умирает, а деньги – никогда.

– А инфляция?

Бирбаух махнул вздутой от пива (как и все тело) лапищей:

– Э, дай мне двадцать пять миллионов – и я плевать хотел на всякую инфляцию. Сразу в Люксембург отвезу. Слыхали, на границе Германии и Люксембурга полиция стоит, «мерседесы» проверяет, у кого багажники деньгами забиты?.. Потому что все воры, – жестко закончил он, нажатием кнопки открывая дверь оборванцу-негру в шапочке козырьком назад.

В комнате переводчиков, у окна, присев на стол, Фатима подкрашивает губы.

– О! – мычу я, разводя в онемении руками. Взгляд мой лезет прямо в разрез сарафана и успокаивается в длинной ложбине со вздутыми краями. Вот она, сладкая река с кисельными берегами, по которой можно бесконечно плыть.

Фатима, поглаживая себя по бедру, улыбается:

– Доброе утро, коллега! – И невзначай садится так, что теперь вся хорошо видна.

Здороваемся. Я держу ее вкусную руку много дольше позволенного, однако она руки не отводит и не отнимает – наоборот, как будто даже подставляет щеку. И я целую ее один, второй и – «по-славянски!» – третий раз. Душистый, бодрящий дух помады. Шалые глаза с искринкой. Черное зеркало души.

– Как дела в Марокко? – спросил я, с сожалением отстраняясь от Фатимы и усаживаясь к окну, откуда она лучше видна в полупрофиль.

– О, в Марокко ничего не изменилось за последнюю тысячу лет. Солнце светит, фрукты растут, бездельники-мужчины пьют кофе и кальяны курят…

– А женщины все хорошеют и расцветают… – Мой взгляд теперь неудержимо полез от накрашенных пальчиков-карамелек вверх по стройной лодыжке. И выше.

– Это правда, у нас очень красивые женщины. Это оттого, что много смешанных браков. Французы, испанцы, берберы, мавры, – ответила Фатима и пошевелилась. Подол сарафана вдруг задрался, открыв смуглое колено и полоску бедра. Из-под кромки подола заструилась притягательная тьма, от которой захватывало дух, жгло под ложечкой и свербило в коленях.

Внезапно и тихо вошла фрау Грюн. Она сегодня тоже оживлена и настроена благодушно – ну, да в пятницу все чиновники в хорошем настроении, не то что в понедельник. Тем более, шеф укатил в Ниццу.

– Сегодня у нас женский день. Одни женщины. Как у вас дома дела, Фатима? Как дочь? – передавая папки, спросила фрау Грюн.