Читать книгу "КонтрЭволюция - Андрей Остальский"

Наконец стрелка часов подошла к шести.

Фофанов вызвал помощника и сказал:

— Николай Михайлович, к сожалению, мы не все с вами успели обсудить и решить по совещанию… Есть ли у вас возможность проехать со мной на дачу, поработать по дороге заодно? Там поужинаем, погуляем чуть-чуть на воздухе и, глядишь, как раз подведем черту — чтобы я к утру успел уже все завизировать. А то время поджимает.

Николай Михайлович с готовностью согласился. Как будто у него был выбор.

Неожиданное решение секретаря ЦК — ехать на дачу, куда он месяцами носу не казал, вызвало небольшой переполох охраны. Но ничего, быстро сгруппировались: передали по открытой связи, но с применением элементарных кодовых слов и выражений, повару — старшему сержанту госбезопасности Горленко, чтобы готовил быстренько ужин на троих (жена, плюс основной контингент, плюс приглашенный). Посты ГАИ по всей трассе вовремя получили указания перекрыть движение для проезда спецтранспорта, так что все сработало лучшим образом. По дороге Фофанов глубокомысленно мычал, черкал что-то в копии своего доклада, показывал зачеркивания Николаю Михайловичу, тот реагировал вполне осмысленно, хотя в основном соглашался с начальником. Но так и должно быть, так оно как раз правдоподобно, кто же поверит, что помощник осмелится перечить секретарю ЦК… Нет, только соглашаться, льстить тонко или толсто, кто уж на что способен, а если что и подсказывать помаленьку, то так, чтобы выглядело лишь как развитие идей светоча КПСС.

Через пятнадцать минут всего они уже входили на территорию дачи. Комендант и все остальные сотрудники выстроились приветствовать хозяина, изображая по поводу его неожиданного визита высшую степень радости и энтузиазма. Седенькая жена Олечка хоть тоже вышла встречать мужа, но не могла скрыть испуга: что такое случилось? Почему нарушается привычный порядок вещей?

— Вот мы тут с Николаем Михайловичем заработались вконец, решили хоть воздуха чуть-чуть глотнуть, заодно и тебя проведать, — объяснил Фофанов. Жена не поверила, но покорно кивнула головой, стала спрашивать что-то насчет ужина.

— Вы тут с Горленко решайте, а мы с Николаем Михайловичем существа всеядные, непривередливые, верно, Николай Михайлович? Мы пока погуляем чуть-чуть по территории, а вы занимайтесь ужином, — сказал Фофанов, махнул охране рукой — дескать, ходить за нами не надо, мы тут в безопасности — за двойным забором с колючей проволокой и сигнализацией.

Только когда они с помощником удалились от основного корпуса дачи метров на сто, Фофанов прервал свой собственный рассказ об опыте предыдущего Международного совещания.

— Вот и оказалось, — говорил он, — что сирийцы сидят рядом с ливанцами, и это вызвало несколько серьезных проблем, но ближние соседи вот что придума…

Остановившись на середине фразы, сказал, понизив голос:

— Говорят, наши хотят закупить у американцев какую-то хреновину, которая позволяет записывать разговоры на большом расстоянии. Но денег на нее надо много, к тому же, я слышал от спеца, штука пока до ума не доведенная, ненадежная, работает нормально только там, где электронных помех совсем нет, а дача моя, надо думать, всякими излучающими штуками как следует нашпигована. Так что, думаю, можно говорить спокойно. Рассказывайте, Николай Михайлович.

Помощник несколько раз обернулся и наконец выдавил из себя:

— Я очень виноват перед вами, Григорий Ильич, но не судите строго, войдите в обстоятельства!

— Ну, не томите! Что случилось?

Выяснилось вот что. Несколько дней назад, когда Фофанов находился еще в «Барвихе», Николаю Михайловичу позвонили по «вертушке» из Комитета партийного контроля и попросили срочно зайти к старшему партследователю Амукину. Он недоумевал: в чем тут может быть дело? Хотел поставить в известность его, Фофанова, но потом решил не беспокоить из-за ерунды, и вот в этом и была его главная ошибка. Потому что потом события как бы вышли из-под его контроля. Амукин оказался очень едким, неприятным типом, вроде как заранее подозревающим собеседника во всех смертных антипартийных грехах. Стал расспрашивать его о поэте Вережко, что он из себя представляет, как держится и главное: «наш» он человек или «не наш»? Ну откуда он должен знать такие вещи? Он же видел его только в приемной у товарища Фофанова. И часто? Ну, он затрудняется так сразу сказать. А вы подумайте, сосредоточьтесь, ехидно говорил Амукин, может, вспомните, хоть примерно? Три раза или тридцать? Нет, никак не тридцать! А сколько? Двадцать? В общем, замучил, Николай Михайлович аж вспотел весь. И потом вдруг достает Амукин листок с математической формулой — той самой, помните, Григорий Ильич, которую вы меня просили в отделе науки прояснить? И которой еще Буня потом занимался? Вот та самая. Говорит: вы это видели? Ну, я лгать не собирался, говорю, да, так и так, видел. Где? Мне ее товарищ Фофанов передал, просил проконсультировать. А товарищ Фофанов откуда ее взял? Ну, я недолго думая, говорю: кажется, ему ее Вережко зачем-то принес. И тут чувствую: угодил я Амукину чрезвычайно. Он весь аж расплылся! Вскочил, по кабинету стал бегать и скакать, аки бес. Вот как, вот как, Вережко передал, как интересно, однако! И передал, значит, прямо в ручки товарищу Фофанову, оказывается! И с какой, как вы думаете, целью? Ну, я не очень-то понимаю, куда он, гад, клонит, но чувствую, хочет из этого варить что-то, может быть, не очень потребное. Тут я стал подавать назад. Говорю, как на духу: это все ведь только мои предположения. Я же сам ничего не видел, кроме формулы. Просто предположил, что она от Вережко к товарищу Фофанову попала, потому что товарищ поэт был последним, кто от него выходил. А вполне возможно, что товарищ Фофанов ее из дому принес или еще как-то получил. Ну, тут Амукин разозлился, налился красным, стал ногами топать, угрожать мне. Прямо скажу, неприятно было крайне. Ночь я практически не спал. Рассказал все жене. А у нее, ведь вы наверно знаете, любимый братец в КГБ служит, да в больших чинах, да еще на таком месте, что через него вся информация идет. Жена прямо на рассвете — к нему. Вернулась белая, как мел, говорит: ну ты попал. На Вережко большой донос поступил. Деталей мне брат раскрывать не стал, но по секрету страшному сообщил: подозрение в шпионаже, ни много ни мало! Но у самих контрразведчиков — из второго направления — сомнения. У агента того, говорят, старые счеты с Вережко, из-за бабы. И он не в первый раз его пытается топить, не исключено, что все выдумал. Но тут кто-то очень высокопоставленный из ЦК вмешался, намекнули, что к такому сообщению стоит отнестись серьезно. Вот и дали делу ход. Но допрашивать сотрудников аппарата ЦК следователи КГБ не имеют права: в таком случае дело передается в Комитет партконтроля.

Фофанов слушал и только кивал. Мычал что-то, слов как-то не находилось. Все то же чувство обреченности вернулось. Чуть было не сказал помощнику: и черт с ними. Я сдаюсь. Все равно мне крышка, так или иначе. Противно возиться в дерьме. Но все же в итоге сдержался, решил подождать с такими заявлениями — а то ведь вылетит такой воробей, не поймаешь.

— Так вот почему вы на работу сегодня опоздали, — только и сказал Фофанов, будто это могло иметь какое-то значение.