Читать книгу "В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев"

…а-а-а… я знаю! я ей косметичку подарю… тогда уж наверняка!..

Он допил, закусил, вернулся в свой вагон, открыл купе, полез в чемодан. В Кабуле он купил две косметички – завидный подарок для любой советской женщины: и пудра тебе есть, и тени.

…для Лены и для мамы… ничего, маме я подарю платок…

На дне чемодана, рядом с косметичками лежал бумажный сверток.

…дневник Епимахова… я забыл передать дневник… потом,

потом!.. тут такое дело наклевывается!..

Вагон-ресторан закрывался. Директор то и дело гасил свет, чтобы выгнать оставшихся за столиками посетителей.

…какие-то не наши, поляки что ли?.. пше-пшекают… с официантками

кадрятся… опередили! облом, товарищ старший лейтенант…

хорошо, что косметичку не успел подарить… да и не такая уж она и

симпатичная!.. дурость какая-то! на что я позарился?.. бес попутал…

Купился на женское внимание, на блеск игривый в глазах, на соблазнительно виляющие бедра, на фальшиво-ласковый тон! Дурак! Мальчишка!

Чтобы не оказаться в идиотском положении, Шарагин попросил выпить и закусить, но Валя сказала через плечо, что все, мол, кухня закрыта. А Женя, та и от разговора не оторвалась. Забыла про офицерика.

– Я договорюсь, – предложила баба Маня, – отпустят… сколько тебе? Грамм сто пятьдесят? Сейчас принесу…

«Прикоснись щекой к моей ладони.

Тепло смешается с холодом и заплачет.

В твои глаза залетит грусть.

Пламя свечи запляшет цыганкой на стене.

Из льющегося воска я вылеплю мечту.

Она будет прозрачной и скоро остынет…»

Читал Шарагин под перестук колес записи лейтенанта Епимахова.

…все они, бабы, одинаковые…

И дневником назвать это было бы не совсем верно. Лейтенант использовал карманного размера записную книжку с алфавитом. В основном дневник представлял собою собрание хаотичных записей: зарисовки, мысли, услышанное. Почерк был не всегда аккуратный, почти без наклона. Записи делались ручками разных цветов и карандашом, с перерывами, судя по датам, от случая к случаю. Первые месяцы после прибытия в Афган Епимахов писал много.

…«Есенин у нас свой объявился», – вспомнил Шарагин слова

Пашкова. Прапор считал, что Епимахов пишет именно стихи…

отчасти был прав…

«Завтра летим за речку, там идет настоящая война. Ночь на Ташкентской пересылке. Первый раз в жизни полечу заграницу.»

Смешно теперь вспоминать приключения Епимахова. Мужики по полу катались, когда он рассказал.

…Несмотря на многочисленные гласные и негласные правила и приказы, почти все на пересылке квасили. Водка в Союзе стоила дешевле, да и военнослужащие как бы не на службе находились. Офицеры часто приходили из города подшофе.

– Выпить хочешь? – спросил Епимахова краснолицый от загара усатый капитан в хромовых сапогах.

– Нет, благодарю, – Епимахов принципиально отказался, подумал: «Завтра прилетим в Кабул, не исключено, сразу в бой придется идти…»

– Да ладно тебе, на, пей! – уговаривал капитан. – Быстрее заснешь.

Когда капитан в хромовых сапогах ушел на улицу курить, вернулся из города второй сосед Епимахова – прапорщик. Он принес авоську с пивом. Епимахов отказался и от пива.

Прапорщик открыл зубами пробки, выпил одну за другой две бутылки «Жигулевского»:

– Трубы горят! – он сел к столу, взял пачку сигарет и несколько сторублевых купюр. – Ты с собой советские бабки везешь?

Епимахов ответил, что у него осталось всего рублей пять.

– Зря. Афганцы с удовольствием берут рубли, особенно стольники.

– Так ведь нельзя перевозить через границу. Таможня найдет, – наивно сказал Епимахов.

– А я тебе покажу как их спрятать, – подмигнул прапорщик.

Он разгладил три сторублевки, свернул их тоненькими трубочками, после чего достал из пачки три сигареты, высыпал табак, и запрятал деньги. Сверху прикрыл табачными крошками.

– «Таможня дает добро!» Ты ж меня не выдашь, земеля? – Прапорщик испытующе взирал на Епимахова. Тот покраснел, будто его обвинили в предательстве:

– Нет, конечно.

Ночью комната набухла от перегара, стало нестерпимо душно. Подъем в четыре тридцать утра Епимахов проспал. Раньше всех встал капитан. Хоть и вернулся он после часа ночи, выглядел как огурчик, умылся, побрился. Епимахов схватил зубную щетку, полотенце, но зубы почистить не успел.

Вскоре подали грузовики. Офицеры, прапорщики и несколько женщин-служащих полезли через борт в кузов. Выехали на аэродром.

Таможня военного аэродрома, расположенного возле совхоза «Тузель», была настроена воинственно: заставляли открывать чемоданы, сумки, перебирали вещи, отбирали водку, искали деньги. У двоих офицеров вывернули наизнанку карманы, щуплому прапорщику велели снять ботинки.

– На пушку берут, – беспокоился у стойки таможни прапорщик, сосед Епимахова. – Кто же будет в ботинок бабки прятать!..

– В носки некоторые прячут, – поддержал кто-то позади. – Я когда из Кабула летел, так одного прямо до трусов раздели.

В этот момент один из таможенников достал странный аппарат, напоминавший толстое кольцо с ручкой, и начал водить им вверх вниз по форме щуплого прапорщика.

– Видал?! Как рентгеном все насквозь видит.

– Покажите, что у вас здесь. А вот в этом кармане что? – говорил таможенник.

– Ничего не пронесешь. Любую бумажку найдут. Все видят, суки!

Подошла очередь соседа-прапорщика. Таможенник строго глянул и задал традиционный вопрос:

– Советские деньги везете?

Епимахов прошел таможню, стоял с загранпаспортом у пограничного контроля.

Прапорщик замялся, опустил глаза. Дрожащими руками вынул пачку сигарет.

– Признаюсь… забыл… Сам не знаю, как получилось, бес попутал… – залепетал он, обдавая таможенника парами перегара.

– Еще не протрезвел, – отмахнулся от паров перегара таможенник. – Проходи! Следующий!..

«Над головой летают вертолеты, – записал Епимахов. Война кажется отсюда чем-то нереальным и далеким. Стреляют вдали. Тишина приходит с рассветом, когда первые красно-желтые солнечные крылья встают из-за гор, подчеркивая удивительные по красоте контуры».

«Дети. Первым делом бросаются в глаза дети. Было уже часов пять вечера, когда мы ехали через город в полк. Я еще переживал, что не вооружен. Мы ехали вдоль глиняных дувалов. Одноэтажные постройки с маленькими окнами, закрытыми целлофановой пленкой. Грязь и пыль. Нищета. Дети, кажется, ничего этого не замечают. Они выросли в таких ужасных условиях. Откуда им знать, что возможна иная жизнь?!