Читать книгу "Семь храмов - Милош Урбан"

На противоположной стороне площади, возле ратуши, стоят Новые ворота — с навесными и обычными бойницами и девятью башенками, украшенными флажками цветов фамильного герба нашего господина. Каждый, кто проезжает через них, ощущает у себя над головой всю мощь готического свода, так что потом, ступив на улицы нашего города, он уже кроток, как овечка.

Перед ратушей оруженосцы установили позорный столб, и нет более действенного средства, чтобы вразумить упрямцев-горожан. Существует даже список провинившихся, ждущих своей очереди. Рядом с позорным столбом высится виселица — пока лишь для устрашения.

Несколько раз на нас нападали разбойники. Они разъезжали по городу в окованных металлом коробках и подвергали опасности наших людей. Еще они их фотографировали — кончилось это тем, что их механизмы для делания картинок растоптали в пыль прямо у них на глазах. Если этакий бесстыдник попадал в руки семихрамлян, то его на несколько дней сажали в колоду, предварительно хорошенько намяв бока. Повозку же его, дьявольским образом размалеванную, сжигали на костре. Металлические части забирали кузнецы, чтобы расплавить их и выковать мечи и решетки. А однажды случилось несчастье. Через небольшие ворота на Ечной улице, открытые по случаю ярмарочного дня, на Скотный рынок стремительно ворвалась автомашина, она слепила всех электрическими фонарями и покушалась на жизнь торговцев. На ее пути оказался ребенок — и погиб. Водитель хотел скрыться, но от новых домов, выросших посреди рынка, подоспел пекарь, мы зовем его Мартин Булочка, и швырнул в окошко машины-убийцы свою хлебную лопату. Она легко пробила металл, так что машину занесло и она остановилась, а водитель, шатаясь, выбрался наружу; его лицо было залито кровью, он стонал и не мог говорить из-за сломанной нижней челюсти. Его дерзость, однако, осталась при нем — он принялся размахивать рукой с зажатым в ней револьвером, оружие было старое, но в исправном состоянии, и он поднял его, прицелился и выстрелил пекарю в грудь. Тут с башни ратуши на чужака обрушился град стрел: одна разорвала ему плечо, другая вонзилась в бок. Горожане кинулись на него, но — вопреки всеобщему ожиданию — не убили на месте. Они отвели его к позорному столбу и посадили в колоду. На следующий день ему выкололи глаза, ибо эти глаза допустили убийство ребенка, которого обязаны были бы охранять. На третий день ему пробили гвоздями правую ногу, которой он жал на педаль газа, это примитивное оружие языческих времен. А еще через день ему мясницким топором отрубили руки, потому что они-то и были истинными убийцами, сжимавшими руль. Преступник истек кровью. Сам-то я все это не видел, ибо имел дела в Эммаусе, но сей жестокий спектакль, на котором обошлись без суда и без палача, наблюдало множество зрителей, среди которых были господа члены магистрата, стоявшие у окон ратуши. Вмешаться они не отважились. Пекарь от своей раны оправился. Отваром из мать-и-мачехи его излечила наша знахарка, та самая невысокая женщина, о которой я говорил в начале этого повествования. Автомобиль тоже понес кару: ему прокололи шины, выбили фары и вырвали рычаг переключения скоростей. Вместе с руками водителя их для острастки прибили на внешнюю сторону Новых ворот, ту самую, что видна любителям порядков двадцатого века. С тех пор никто не осмеливался пробраться к нам.

По субботам торгуют рыбой, яйцами, прочим съестным, а мясо продают еще и по четвергам. Лавочники и коробейники предлагают свой товар даже и в постные дни — магистрат снисходителен и наказывает за это редко. Процветает торговля скотом. После сноса домов, для которых государь император Карл не выделял земельных участков и которые нам ни к чему, у нас прибавится пастбищ. Под стенами зеленеют виноградники, и летом мы впервые соберем урожай.

В воскресные дни я слушаю мессу в Эммаусе, он от меня ближе всего, но несколько раз я ходил и в храм Святого Вацлава, там очень хороший каноник. Раз в неделю у меня бывает Нетршеск, и мы с ним играем в трик-трак. Он недужен, и лекари и аптекари, что живут со мной в одном доме и ухаживают за огородиком, где у них растут лекарственные травы, говорят, что его век уже отмерен. И получается, что старый учитель, переворачивая во время игры песочные часы, готовит меня к жизни с Люцией, молодой женщиной с озабоченным лицом и горькой улыбкой. Хорошо, что он так поступает. Я обещал ему, что когда он уйдет в мир иной, я заменю его маленькой дочери отца.

С Люцией мы встречаемся только в его присутствии — ведь она же замужняя женщина. Она поднимает на меня свои серые умные глаза, и я вижу в них меланхолию и сметливость, а может, и обещание блаженства, и тогда я с удивлением осознаю, что единственным недостатком этой красавицы, моей земной нареченной, является ее достижимость. И мне становится тоскливо.

Она с удовольствием слушает (или лишь изображает интерес?) мои рассказы о единороге, которого ей видеть не приходилось и которого я вижу довольно часто, хотя и не ищу встреч с ним. Как же равнодушны бываем мы к посланным нам дарам! При полной луне, средневековое серебристое сияние которой больше не мешается с люминесцентным светом уличных фонарей, неподкованное животное бродит неподалеку от моего дома и вздымает в знак приветствия свой витой рог. Мы понимаем друг друга. Когда мой господин женит меня, единорог исчезнет навсегда. Пока же он приходит и ловко льстит моему тщеславию.

Едва лишь раздается первый сигнал ночного сторожа, как я откладываю в сторону перо и кисть: при свете лучины и масляной лампы я работать не могу. В сумерках я подхожу к окну и смотрю на площадь, куда по вечерам является в сопровождении свиты Матиаш Великий, чтобы приглядеть за ходом строительных работ. Иногда с ним бывает и Розета, случается, она приветственно машет мне и одаривает тем странным взглядом, который все еще не перестает удивлять меня; взглядом, ничего не говорящим о самой Розете. Когда я рисую ее, то всегда прикрываю ей лицо прозрачной вуалью, спускающейся с замысловатой прически на грудь. Мне известна ее страшная тайна, и все-таки я никогда не пойму эту девушку. Меня утешает мечта о черном ангеле: она станет моей невестой, когда мы вместе очутимся в чистилище.

Подобно Розете, Матиаш также принадлежит к высшей знати. Рыцарь одевается роскошно, он носит свободное красное облачение и широкий кожаный пояс, к которому пристегнут герцогский меч, осыпанный агатами и мольдавитами. Платье его спутницы, синее или черное, украшенное драгоценностями, с заниженной талией, широкими рукавами и золотой цепочкой с колокольчиками, обвитой вокруг бедер, ниспадает до земли. Мой собственный наряд весьма скромен: грубая блуза, узкие штаны, башмаки с удлиненным по моде (но не чрезмерно!) носком. Я не пытаюсь возвыситься — я доволен своим положением, я примирился с ним.

Я многажды увековечил их образы в своих рисунках — набросках к витражам для стрельчатых храмовых окон, столь любимых господином рыцарем; при этом я не скупился на цветочные мотивы. Однажды я даже изобразил Матиаша и Розету как Адама и Еву и осмелился подшутить над господином Прунсликом, нашим старшим коморником, нарисовав его в виде змия; в другой раз я запечатлел их как Святое семейство в хлеву: герцога — в образе Иосифа, госпожу — в образе Марии, а Младенцу, над которым оба они склоняются, я придал свои черты. Я знаю, это был грех, но я уже исповедался и в знак раскаяния пообещал священнику подготовить эскизы для новых витражей славянского монастыря.