Читать книгу "Тайный брак - Уилки Коллинз"

Мой добрый друг, боюсь, что это письмо чересчур плохо написано, но у меня слезы навертываются на глаза, как подумаю о Сюзанне, притом же я так утомлена и взволнована всем, что видела. Завтра, рано утром, мы выедем в карете, которую поставят на железную дорогу. Можешь себе представить: я возвращаюсь домой в чудесной карете и вместе с знатными господами! Вот то-то подивятся Уилль и Нанси, да и другие деточки! Я почти в одно время с письмом приеду в Т ***, но полагаю, что именно добрые вести надо скорее передать тебе, чтобы ты сказал их бедняжечке больному. Я уверена, что ему будет легче, как только он узнает, что его братец с сестрицей едут за ним.

Не могу больше писать, милый Уильям: я так устала! Скажу только, что я с нетерпением желаю увидеться с тобой и с нашими дорогими деточками и что я навеки твоя любящая и покорная жена.

Мэри Пингелъ"

ПИСЬМО III

От автора вышеприведенной автобиографии к Дж. Бернару

(Это письмо написано девять лет спустя после предыдущих писем.)

Ланрит-Коттэдж.

Любезный друг!

Кажется, по вашему последнему письму можно полагать, что вы как будто сомневаетесь, помню ли я обстоятельства, при которых дал вам определенное обещание? Вы ошибаетесь: ни одно из этих обстоятельств не выветрилось из моей памяти. Чтобы убедить вас в этом, я припомню их все по порядку и надеюсь, что вы сами признаетесь, что я ничего не забыл.

По возвращении из Корнуэльса — могу ли забыть ту минуту, когда я увидел Клэру и Ральфа возле своей постели! — по возвращении из Корнуэльса, когда опасная нервная болезнь, так долго мучившая меня, уступила, наконец, нежному попечению моих родных и вашему искусству и знанию, у меня не было другого более сильного желания, как выразить вам свою благодарность, с какой я сумел оценить ваши дружеские услуги, доказать ее своим полным доверием к вам, как к самым близким и любимым моим родным. С той минуты, как мы встретились с вами в больнице, я мог уже полагаться на вашу преданность во всех пережитых мной жестоких физических и нравственных потрясениях, и тогда же я понял и оценил вашу искренность, большую деликатность и самоотвержение истинного друга.

Я думал, что необходимо, что я обязан сообщить вам, какими испытаниями я доведен был до того состояния, в каком вы нашли меня, когда приехали с моим братом и сестрою в Корнуэльс. И вот причина, почему я вам вручил, как залог и вместе как доверие к одному вам, написанную мной исповедь моего проступка и его печальных последствий. Тогда было выше сил моих пересказать вам все это лично, да и теперь, по истечении стольких лет, мне было бы это слишком тяжело…

Прочитав эту историю грустной поры моей жизни и возвращая мне рукопись, вы убеждали еще при жизни моей напечатать ее. Понимая справедливость причин, вызвавших у вас этот совет, я соглашался с вами в том, что, изменив имена, местность, даты, можно оградить от неприятной огласки реально действовавших лиц, но в то же время объяснял вам, что есть другое препятствие, которое не позволит мне последовать вашему совету. Из сыновьего уважения к отцу при жизни его я не мог напечатать эту рукопись, из которой видно, как враждебно расстался он с родным сыном. Даже в дружеских семейных беседах мы избегали всякого намека на эти печальные происшествия. Если же они были бы напечатаны, хотя бы в форме романа, все-таки, по какому-нибудь непредвиденному случаю, они могут попасться на глаза отцу и вновь расстроить его. Помнится, вы были вполне согласны с моими доводами и дали мне слово, в случае если б я умер раньше отца, не печатать моей рукописи, пока он жив. Согласившись с моим условием, вы предложили мне в свою очередь другое и просили меня тоже обещать вам его выполнение.

Это условие заключалось в следующем: если я переживу отца, то ваши аргументы будут приняты, и, не имея уже причины противиться, я уступаю вашему требованию. Вот в чем состояло мое обещание, и вот при каких обстоятельствах я вам дал его. Надеюсь, что моя память лучше и вернее, чем вы полагали.

Со свойственной вам деликатностью вы ждали полгода после смерти моего отца, чтобы напомнить мне это обещание. И хорошо сделали: у меня было время прочувствовать, как приятно вспомнить, что за все время последних лет его жизни я доставлял отцу все утешения, какими только мог радовать его. Я мог себе сказать, что только неумолимый закон природы был причиною его смерти и что никогда я не подавал ему повода раскаиваться в полном и сердечном нашем примирении с первой минуты моего возвращения в родной дом.

Однако я не ответил еще на ваш вопрос: согласен ли я теперь разрешить напечатать мою историю с условием изменить имена, даты и местность, чтобы только вам с Ральфом и Клэрой было известно, что я написал свою собственную автобиографию? Отвечаю: согласен. Через несколько дней надежный человек вручит вам эту рукопись. Ни брат, ни сестра ничего не находят неприличного в том, чтобы напечатать ее, соблюдая известные условия, и я без колебаний пользуюсь данным позволением. Я не скрыл в рукописи легкомыслия характера Ральфа, но братская любовь и мужественное великодушие, полностью покрывающие это легкмыслие, надеюсь, так же ясно видны в моем рассказе, как и доказываются на деле. Что же касается Клэры, то мне остается только жалеть об одном: все, что сказано о ней, так слабо передает достоинства такой благородной и любящей девушки!

Еще одно затруднение: какое же сделать заключение этой истории, которую я готов послать вам? Следуя принятым условиям, мой роман не имеет настоящего заключения. В самом деле, тут нет другого конца, кроме мира и спокойствия для всех нас, последовавших за огорчениями жизни: для меня спокойствие еще при жизни, для других — спокойствие в могиле, единственное спокойствие, которое чаще всего достается людям. Конечно, эта мирная, естественная развязка не вызовет особого интереса, однако она не лишена достоинства, и дает хороший жизненный урок. Было ли бы уместно, если б только с единственною целью произвести эффект я стал бы сочинять заключение и заканчивать выдумкой то, что началось истиной и так же доведено до конца? Конечно, это было бы некстати, потому что противоречило интересам истины и жизненного опыта.

Все, что оставалось мне добавить после последних строк в моем дневнике, — все это выражено просто, искренне и очень подробно в письмах Уильяма и Мэри Пингель, которые я посылаю вам с рукописью в оригинале. Когда я побывал еще раз в Корнуэльсе с намерением лично поблагодарить доброго рудокопа и его жену за их доброту и оказанные мне услуги, тогда, расспрашивая их о прошлом относительно меня, я узнал, между прочим, что они сохранили письма, которые писали друг другу обо мне во время моей болезни в Т ***. Я просил у них позволения переписать эти документы, которые и могут стать эпилогом к моему рассказу, и, по моему мнению, это будет гораздо лучше, чем всевозможные добавления от автора.

Эти добрые люди откликнулись на мою просьбу, с гордостью представили мне всю свою корреспонденцию со времени их свадьбы как доказательство, что их первая любовь осталась неизменной. Об одном только просили они меня с трогательным простодушием: чтоб я исправил и дополнил их дружеские письма, так чтоб это было приятно для чтения. Конечно, вы имеете лучшее мнение обо мне и согласитесь вместе со мной, что оба письма надо напечатать буквально с прилагаемых копий, списанных с оригинала моей рукой. Язык сердечной доброты имеет свое красноречие, которому искусство может подражать, но никогда не может превзойти его.