Читать книгу "Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович"

будет у вас…

Счастливая улыбка скользнула по мертвенному лицу.

— Спасибо, голубчик… Она сейчас же согласилась?.. Она… она пожалела меня?..

Он заволновался.

— Успокойтесь, Александр Александрович…

— Нет, скажите правду: она пожалела меня?..

— Пожалела…

— Вы… вы… не обманываете?..

— К чему обманывать?..

— Так я счастлив… я очень счастлив тогда… Я все-таки вижу, что эта женщина хотя жалеет меня… Что же она не идет?.. Скоро ли?..

Никольский ушел, и через минуту Валентина появилась светлым призраком перед одром умирающего неудачника.

При появлении Валентины Трамбецкий слабо вскрикнул, пробовал привстать, но в бессилии опустился на подушки.

Словно ангел смирения и кротости приблизилась «прелестная малютка» к умирающему и протянула руку с кроткой, ласковой улыбкой. Трамбецкий порывисто схватил слабыми, дрожащими пальцами маленькую, розовую, блиставшую кольцами ручку и прильнул к ней засохшими, помертвевшими губами.

Валентина взглянула в лицо умирающего. Чувство страха, жалости и какого-то непобедимого отвращения к разлагающемуся телу охватило ее существо. Ей сделалось жаль мужа, и в то же время ей так хотелось поскорее вон из этой маленькой комнаты, пропитанной запахом лекарств, где смерть явилась перед ней в таком некрасивом, ненарядном виде. Нервы были расстроены. Что-то щекотало в горле… На мгновение мелькнула мысль, что со смертью мужа она совсем свободна, и эгоистическое чувство приятно защекотало нервы, несмотря на слезы, сжимавшие горло… Ей все-таки жаль его. Он все-таки муж! Она в самом деле начинала чувствовать жалость и дала волю нервам…

— Благодарю тебя, что ты приехала!.. — шептал Трамбецкий. — Я думал…

Валентина присела на постель и тихо плакала, Трамбецкий, глядя на эти слезы, умилялся.

— Ты — добрая… Ты пожалела меня… Ты ведь любила меня?..

Нервы Валентины совсем расстроились от этих прерывающихся, нежных слов.

Как всегда бывает с чувствительными людьми, обстановка усилила впечатление чувствительности. Эта сцена представлялась ей какой-то трогательной мелодрамой, в которой она играет главную роль. Умирающий муж и она, несчастная, пожалуй, виновата тут перед лицом смерти. Да, она виновата… Она, быть может, много виновата. Теперь ей даже приятно быть виноватой, но умирающий простит ее…

И Валентина непритворно рыдала.

— Ты что же это?.. Ты, Валентина… О господи, какое счастие… Я вижу, ты добрая…

Валентина вдруг поднесла руку мужа к своим губам, потом опустилась на колени у кровати и шептала в слезах:

— Прости, прости меня…

Его ли просить о прощении! Он давно простил. Он с каким-то восторгом глядел ей в глаза и тихо гладил ее голову…

Прошло несколько секунд, и Валентина почувствовала, что у нее заболели колена. «Если бы был мягкий, пушистый ковер!» — вспомнила она. Но ковра не было, и коленам становилось больней. Она поднялась и снова села на постель.

И Трамбецкий устал от волнения. Он держал в своей руке руку жены и закрыл глаза… Через минуту он задремал… Еще другая, третья минута, — и Валентина почувствовала неловкость и страх. Рука начинала холодеть. Она быстро выдернула свою руку и надела перчатку. Ей так хотелось скорее на воздух, скорее домой. Он простил, — больше нечего делать!

Тихо скрипнула дверь, и вошел Никольский. Он заглянул в лицо больного, бросил быстрый взгляд на Валентину и сказал:

— Ваш муж заснул…

— Ему лучше?

— Кажется! — сказал Никольский, заметив нетерпеливое движение «прелестной малютки».

Она поднялась с дивана.

— Ваш экипаж приехал! — проговорил Никольский, — и если вы устали…

— Но вы обещаете дать мне знать, если будет хуже…

— Непременно…

— Так я поеду… Мне так тяжело! — проговорила она, вытирая опухшие от слез глаза и радуясь в тоже время возможности уехать.

Когда Никольский провожал ее, она покорно спросила о Коле:

— Он здесь?

— Нет, он в деревне! — храбро солгал Никольский, усаживая ее в карету.

Когда он вернулся в комнату больного, там была страшная тишина. Он взглянул на Трамбецкого. Лицо его было спокойно, а глаза безжизненны. Неудачник был мертв. Никольский поцеловал холодный лоб, закрыл глаза, тихо вышел из комнаты и пошел спать.

IX

В ОТСТАВКЕ

Хотя его превосходительство Сергей Александрович и бодрился, хотя он и уверял всех, что рад, наконец, отдохнуть, тем не менее отставка сильно подействовала на старика. В два месяца он сильно постарел, осунулся и нередко хандрил в своем кабинете, одинокий и всеми забытый. Нередко вспоминал он, как быстро проходили дни, когда он еще стоял на страже государственных интересов. С утра начиналась деятельность, приемы, доклады, посещения, затем поездки к его светлости, вечером комиссии и советы, а теперь?.. Теперь дни кажутся бесконечными, и старик придумывал как бы наполнить время, и рад был, если кто-нибудь по старой памяти навещал его и бранил его преемника.

Его превосходительство, разумеется, оппонировал, но оппонировал слабо и улыбался, когда ему рассказывали о каком-нибудь промахе или недосмотре нового стража государственных интересов.

— Бедная Россия, — повторял он. — Бедная Россия!

Он любопытно расспрашивал, доволен ли его светлость преемником, и когда до него доходили слухи о недовольстве его светлости, его превосходительство оживал. Старику все казалось, что вот-вот за ним пришлют и призовут его к деятельности.

Но прошло два месяца, наступал третий, за ним не посылали и как будто совсем забыли о старике. И его превосходительство точил недуг честолюбия; он страдал втайне, — страдал с изяществом джентльмена, не показывая вида, что страдает.

И все мрачней казалось ему все окружающее. Печальнее рисовалось его превосходительству будущее, и он писал записки за записками, проект за проектом. Но, к сожалению, на записки его уже не обращали внимания. Однажды он даже услышал, что его светлость, передавая одну из записок его преемнику, изволил заметить:

— Пожалуйста, только не обижайте старика… Рассмотрите и отнеситесь помягче к этим старческим упражнениям…

С тех пор его превосходительство писал для своего удовольствия, затаив про себя глубокую обиду. Он по-прежнему благоговел перед его светлостью и уверял, что его сбивают с толку окружающие. Если бы не это, то его светлость давно бы прогнал этих лукавых слуг.

Печально проходили однообразные дни. Его превосходительство по-прежнему вставал в восемь часов утра, одевался с обычной тщательностью; но новый камердинер не мог ему угодить так, как Василий Иванович. Василий Иванович тоже его оставил, и старик долго не мог привыкнуть к этой потере. Делать было, однако, нечего. По-прежнему его превосходительство в девятом часу оканчивал туалет, выходил в свой кабинет и уныло присаживался к столу. Напрасно иногда казалось ему, что сейчас приотворится дверь, и дежурный чиновник войдет с докладом. Никто не входил… Тихо и пусто было в кабинете, из залы не доносился сдержанный шепот просителей.

К полудню уже не являлся Евгений Николаевич с докладом и черновыми проектами.