Читать книгу "Сквозь толщу лет - Евгения Николаевна Васильева"

поклонников и зевак потянулись в Сериньян. Художники добивались разрешения писать Фабра, фотографы и операторы кинофирмы «Патэ» снимали его в саду, в лаборатории. За один год после юбилея Делаграв продал «Сувенир» больше, чем за двадцать предшествовавших лет. Из Фабра сделали сенсацию. Одним из первых это отметил сериньянский почтальон.

Словоохотливый рыжебородый крепыш с кожаной сумкой через плечо и неизменной суковатой палкой в руке стал ежедневно являться в Гармас и, выкладывая из сумки письма, открытки, пакеты с книгами, подчас весьма увесистыми, ожидая, пока Аглая распишется в книге заказных отправлений и нальет ему кружку сидра, находил время выговориться:

— Смотрите, пожалуйста, за один день мусю Фабр получает теперь корреспонденции больше, чем все селение за месяц! И я же вижу, что за почта приходит. Вся Франция, Париж. А сколько из Англии шлют! И то маркиз де Барончелли-Явон, то граф д'Авенель, то главный префект Роны Шевеб… Сколько лет таскаю на себе сумку, еще не было в ней столько писем от разной знати. И когда можно успеть все это прочитать?.. Спасибо, дочка, за сидр, он у вас лучше, чем у других… А ваш Булль самая умная собака во всем не то что селении, во всем Воклюзе…

Это было только началом. С легкой руки некоторых газет во всей Франции стали печатать статьи, мрачными красками живописующие бедность «бывшего школьного учителя, посвятившего себя букашкам». Отовсюду начали стекаться пожертвования, подарки. Кто-то прислал из Пруссии несколько пфеннигов. А «Берлинер тагеблатт» заявила: «Если потребуется, Германия оплатит долг славы, по которому отказывается платить Франция…» Напомним: это было в 1910—1911 годах, близилась война, отношения между Францией и Германией быстро ухудшались.

С протестом против оскорбительной благотворительности выступил Мистраль. Ростан напечатал стихотворную прокламацию: «Франция, ты должна для него сделать все, что должна!». В парижских газетах появилось письмо Фабра. Оскорбленный тем, что его нищета выставлена на всеобщее обозрение, он просил: «Дайте мне спокойно дожить последние дни!..»

Аглая заполняла почтовые бланки, возвращая переводы тем, кто указал обратный адрес. Рыжебородый письмоносец озабоченно переспрашивал:

— Вы хоть относите почтовые расходы за счет этих непрошеных благодетелей? Иначе они вас разорят…

Деньги, поступавшие от безымянных жертвователей, распределялись среди нищих, и толчея в доме еще больше возросла.

Когда восьмидесятилетнему Фабру установили пенсию, никто не хотел верить, что до того ее не было.

«Конечно, — писал Легро, — положение Фабра перестало быть трагическим… Но как не пожалеть, что его не освободили от материальных забот хотя бы лет двадцать назад».

Однажды почтальон торжественно извлек из своей сумки огромный конверт с жирно напечатанными в левом верхнем углу четырьмя словами: «Институт Франции. Академия наук». И над ними — изображение головы молодой женщины с тугой косой, выбивающейся из-под странного головного убора.

Это было поздравление с присуждением Фабру премии Женье, уже второй.

Полученный им поздравительный адрес Академии наук, в котором он был назван «корреспондентом Академии», ввел позже в заблуждение некоторые энциклопедические справочники, в том числе и французские, которые, как бы задним числом поправляя очевидную несправедливость, утверждают и поныне, будто Фабр был не только членом-корреспондентом Академии, но и лауреатом Нобелевской премии по литературе. И то, и другое неверно. Фабр не стал членом-корреспондентом даже тогда, когда Академия учредила специальные вакансии для ученых, живущих в провинции. Не пришлось ему щеголять в шляпе с пером и в зеленом мундире, при шпаге с перламутровой ручкой. Но поэт и академик Жан Ростан совместно с М. Метерлинком и Р. Ролланом действительно выдвигали кандидатуру Фабра на Нобелевскую премию по литературе, свидетельством чего остались великолепные ростановские сонеты, присланные им ученому.

Он насекомого мог написать портрет:

Их инструменты знал, повадки, нравы, лица.

Надкрылий золото держал, но ни крупица

Оставить не могла на пальцах Фабра след.

Ты ждешь, о Франция, что скажет гордый Швед,

Но ветхим стал порог, он может развалиться.

Отдай же Фабру долг, ведь ты его должница,

Не медли, Франция, уже он стар и сед…

Ведь это среди нас, мудрец необычайный,

Он на коленях жил, разгадывая тайны,

Так если он встает, шатаясь, подойдем,

Поддержим старика, когда, уже слабея,

В наставших сумерках он ищет скарабея,

И пыль с его колен заботливо стряхнем…[2]

Но отказ Академии и Нобелевского комитета уже не могли ни на что повлиять. Смерч славы продолжал бушевать вокруг старика. Взрослые и дети, больные из санаториев Лазурного берега, поэты, актеры, совершающие турне и улучившие часок, чтобы навестить знаменитость, продекламировать мадригал, а может, и сфотографироваться рядом…

Гармас перестал быть «Пустырем»!

В этом потоке затерялся бы Эдуард Эррио, не расскажи он о своем приезде к Фабру. Мэр Лиона, уже тогда видный политический деятель и публицист, доказывал в своих книгах, что естественные науки — самый чистый источник вдохновения, что наука должна обогащать литературу, вытесняя мистическую символику лжепоэтов, болтовню лжепсихологов, заумный жаргон лжефилософов. В мемуаре Фабра о любви богомолов больше тем для размышления, чем во многих романах, считал автор истории салона мадам Рекамье.

Эррио приехал в Сериньян, очарованный живой и ясной прозой Фабра, сочетающей изящество и точность, а покинул Гармас покоренным самим естествоиспытателем, этим поэтом-крестьянином, читающим на память Вергилия и исправляющим Лафонтена, этим старым учителем, знающим о природе больше, чем самые эрудированные профессора Сорбонны.

— Я прикоснулся к подлинному величию, — рассказывал Эррио о встрече. — Он убедил меня, что настоящие ученые и настоящие поэты делаются из одного теста. Прав был Флобер: «Чем дальше, тем искусство становится более научным, а наука — более художественной. Расставшись у основания, они встретятся когда-нибудь на вершине». Мне посчастливилось увидеть одну из таких встреч.

Эррио посетил Гармас в 1912 году. Через десять с небольшим лет он стал главой правительства, взявшего курс на сближение с СССР. А еще через двадцать лет, в ночь на 3 мая 1945 года, части и подразделения дивизии Героя Советского Союза генерал-майора В. А. Борисова освободили концлагерь с политзаключенными из разных стран. В своем дневнике генерал-майор В. А. Борисов писал: «Никогда не забуду: лидер партии радикалов, бывший премьер-министр Франции Эдуард Эррио в тюремном халате, скелет скелетом, припав к плечу молоденького советского сержанта, плакал навзрыд и все повторял: „Спасибо тебе, русский солдат!“»

Вскоре маршал И. С. Конев принял во фронтовом штабе изможденного и счастливого человека, который повторял:

— Я рад, что меня освободили именно русские. Для меня, да и для многих, это еще одно подтверждение того, насколько я был