Читать книгу "Остаться в живых. Прицельная дальность - Ян Валетов"

Пауков Савенко боялся до смерти, даже на картинках и на экране телевизора. В учебниках по психиатрии такое заболевание называют арахнофобией. При виде многоногого омерзительного существа Савенко охватывала такая паника, что все остальные страхи, включая страх смерти, казались несущественными. Перед тем как ложиться в схрон, он тщательно обработал одежду и доски специальной жидкостью, отпугивающей насекомых, но от мысли о том, что из одной из щелей выберется восьминогий вражина, дыхание сбивалось, и сердце колотилось в ребра изнутри, словно воробей, случайно залетевший в комнату в оконное стекло.

Когда на дверях защелкнулся навесной замок и шаги наряда зазвучали в подъезде на лестнице, Савенко перевел дух. Потом позволил себе поменять позу, так, чтобы давление переместилось на другой участок спины, и чуть приподнял ягодицы.

Тем, кто рекламирует памперсы, стоит хоть раз в жизни попробовать их поносить. Перед тем как занять позицию, Сергей специально не пил несколько часов и, уже лежа здесь, на чердаке, позволил себе буквально несколько глотков лимонного сока, смешанного с водой, которые выпил из плоской фляги через соломинку. Но организм продолжал функционировать, почки работали, и он все-таки помочился один раз часов шесть назад, на удивление обильно. Далось ему это нелегко, навык, полученный много лет назад, уже ушел в небытие, и он долго боролся сам с собой, прежде чем решился сделать в штаны, но другого выхода не было, хоть он и пытался терпеть, сколько мог.

Специальная ткань чудо-памперса впитала в себя горячую, как расплавленный свинец, жидкость, но легенда «про совершенно сухие попки» оказалась все же легендой. Гениталии после мочеиспускания прели так, что Савенко отдал бы многое, чтобы снять с себя наполненные мочой «трусы-промокашки». Лежа на свежем воздухе, в обычном снайперском гнезде, он бы не испытывал таких ощущений. Здесь же, не имея возможности даже очень медленно, но кардинально сменить позу, он вынужден был смириться с мучительным дискомфортом в паху и ждать, ждать, ждать…

Еще пять с половиной часов — и можно будет выбираться. Останется почти тридцать минут на то, чтобы собрать винтовку, осмотреться и приготовиться к стрельбе. Ну и, конечно, на то, чтобы проверить свой путь к отступлению.

Вчера, перед тем как залечь в схрон, у него такой возможности не было. С ним был Алекс и еще один — мрачный тип лет сорока-сорока пяти, с бритой головой и дергающимся глазом, которого ему не представили. В отличие от лощеного и всегда элегантного Алекса, этот мрачный, как грозовое небо, тип был нарочито неопрятен. И пахло от него, как от плохо вычищенной беговой лошади после тренировки. Вот только руки у него почему-то были ухожены — подпиленные ногти, нежная кожа на ладонях — и это сразу чувствовалось при рукопожатии. Алекс был любителем маскировок, но, как и многие, кто считал себя докой в разного рода скользких делишках, перебарщивал с основными акцентами, недорабатывая в деталях. Голова у мрачного была брита недавно — на коже виднелись мелкие, замазанные тоном порезы и раздражение, а череп не имел такого основательного красивого блеска, какой приобретает после многократного привычного выбривания. Даже запах от одежды (интересно, где они ее раздобыли в такой кондиции?) в сочетании с ухоженными ручками кабинетного работника терял часть своей убийственной интенсивности.

Вообще во всей истории, в результате участия в которой Савенко оказался на чердаке старого здания в центре Киева, было много настораживающих, чтобы не сказать, пугающих, деталей. Деталей, на которые Савенко, будь он тем, за кого себя выдавал, никогда не обратил бы ни малейшего внимания. Но он носил эту фамилию сравнительно недавно — двенадцать лет не срок. И под личиной Сергея Савельевича Савенко (1960 года рождения, несудимого, бывшего члена КПСС, ныне беспартийного, бывшего контрактника, отработавшего в Афгане, прошедшего через горячие точки Приднестровья и Карабаха), скрывался совершенно другой человек.

Он не был профессиональным военным, совсем наоборот, был он человеком мирным до мозга костей. А каким может быть врач, выпускник Первого Московского МедИна, пусть и отслуживший в армии до поступления? И не случись в свое время перестройки, не проснись в нем коммерческая жилка, был бы он и по сию пору Сафроновым Николаем Алексеевичем, 1962 года рождения, беспартийным и прочее, прочее, прочее…

А так случился многомиллионный кредит, отконвертированный и переведенный за рубежи родины на закупку оборудования для диагностического центра. Случилась на той стороне границы сверхнадежная партнерская фирма, за которой стояли обычные московские бандюки, прикупившие себе в услужение грамотных финансовых советников.

А дальше — все пошло как по нотам.

Оказался господин Сафронов под банальной раздачей — меж двух пылающих огней. С одной стороны, те самые московские «пацаны» со шпалерами, с другой — банковская безопасность и чекисты с наручниками, колоссальный шум в прессе и небогатый выбор между тюрьмой или безымянной могилой где-нибудь на стройке в ближнем Подмосковье.

Тогда он нашел третий путь — благо на черный день были отложены кое-какие деньги.

Черновцы, где он пересидел самые «горячие» дни, залечивая простреленное плечо. Вильнюс, где он прикупил документы. Сонный городок Смела, недалеко от Черкасс, где он легализовался, и Киев, где он, спустя полтора года после московского беспредела, начал новую жизнь.

В новой жизни был и новый девиз — не высовываться!

Его искали. Иногда (очень редко) он звонил своему близкому другу, единственному из оставшихся, кому он мог доверять, и узнавал безрадостные новости. Искало его ФСБ — друг говорил, что видел его фото, висящие рядом с фотографиями «чехов», объявленных в федеральный розыск. А это однозначно указывало на то, что и крепкие парни с толстыми золотыми цепями на шее, о нем не забыли. Несмотря на низкие лбы, у них была хорошая память.

Раз в год, а иногда реже, о его деле, получившем название «дело о двухстах миллионах», писали газеты — журналисты стряхивали пыль со старых расследований, оставшихся нераскрытыми, и приводили дело Сафронова как яркий пример коррумпированности и беспомощности органов, а также беспринципности новых русских бизнесменов.

Николай Алексеевич эту чушь читал, скрежетал зубами, напивался по-черному, но сделать ничего не мог. Бессилие грызло его, как бездомный пес кость: жадно и ожесточенно.

Он был человеком талантливым, деятельным, способным — в тысячи раз способнее тех, кто, не обладая и малой толикой его талантов, с успехом ковал денежные знаки. Да, он был оторван от привычной среды! Он, еще не утратив модного московского лоска, канул в дебри провинции, словно нож в омут, без всякой надежды выбраться.

Конечно, можно перечитать «Графа Монте-Кристо», но скорее как лекарство для души, а не как руководство к действию. И душе станет легче. А телу… Тело останется в славном граде Киеве, который, несмотря на всю свою столичность, был в сравнении с метрополией просто местечком. И это местечко должно было стать для него новой родиной, что мучительно, но неизбежно… Потому, что вернуться назад нельзя.

Слишком хорошо запомнил Сафронов, ставший Савенко, смертельный холод, который он почувствовал тем зимним вечером февраля 1994 года, когда, спотыкаясь, ковылял прочь от пылающего после выстрела из «мухи» «Мерседеса».