Читать книгу "Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт"

Однако вскоре после этого они попали в толпу, и их несло вместе с ней несколько кварталов. Наконец в четверть второго ночи они добрались до госпиталя и узнали, что сюда доставили много людей, раненных в перестрелках на Невском проспекте{690}. Возвращаясь по Невскому в свою гостиницу, Стопфорд видел еще раненых, которых уносили на носилках. Именно здесь Арно Дош-Флеро случайно оказался в гуще «самой ожесточенной стрельбы, которую я когда-либо видел», и, чтобы укрыться, бросился в канаву. Он обнаружил, что рядом с ним лежал русский офицер. «Я спросил у него, что происходит», – написал Арно Дош-Флеро в своей статье, отправленной в Нью-Йоркское издание «Уорлд» спустя три дня, на что этот человек ответил: «Русские, земеля, – это полные идиоты. Это белая ночь идиотизма»{691}.

Идиотизм и безумие действительно в тот день достигли такого уровня, что к позднему вечеру на улицах Петрограда, по словам новозеландского журналиста Гарольда Уильямса, начался «полный и бессмысленный хаос». Даже в это позднее время было жарко и душно, и по улицам «бесцельно бродили возбужденные толпы», разъезжали грузовики и автомобили, «заполненные оравшими солдатами»{692}. Толпы людей торчали на углу Литейного и Невского до поздней ночи. Власти пытались разогнать их: «Идите по домам. Товарищи, идите по домам. Уже есть пострадавшие». Но толпа оставалась на прежнем месте. «Это было странное зрелище, – писал Уильямс. – В сумерках на фоне бледного неба бесшумно двигалась масса людей; над бортами грузовиков мелькали силуэты ружей, штыков, фуражек и кепи; темнели фигуры солдат, пригнувшихся к гривам коней»{693}.

Эрнест Пул также оставался на улице до позднего вечера: «Толпы продолжали бродить, продолжались произноситься речи, продолжались низкий, нескончаемый гул и топот бесчисленных ног». Но было во всем этом и что-то новое. «Я не почувствовал энергии большой массы людей», – вспоминал он. Один из русских обратил его внимание на то, что ситуация сильно отличалась от Февральской революции: не было, как тогда, атмосферы волнения, аплодисментов, песен, рукопожатий. «Посмотри на эти толпы. Они вышли только для того, чтобы посмотреть, что произойдет. Теперь они уже нагулялись и собираются разойтись по домам»{694}. Когда Невский проспект опустел, остались лишь кареты «Скорой помощи», забиравшие последних убитых и раненых, да еще слонялись солдаты – некоторые жадно пили прямо из водных гидрантов, «другие же сидели рядами на бордюрах и разговаривали низкими голосами, многие курили папиросы»{695}.

Вторник, 4 июля, выдался серым и тяжелым. По мере наступления дня воздух стал удушливо горячим, жара – томительной. Вновь стали собираться толпы «в ожидании событий». Как записал Луи де Робьен, атмосфера на улице «напоминала первые дни революции»{696}.

Бесси Битти, вернувшись в то утро из поездки на фронт и выйдя из Николаевского вокзала, также почувствовала резкое изменение общей атмосферы. «Обстановка накалялась, и Невский проспект в этот час странно отличался от того, с которым я рассталась. Оказаться на Невском в это утро было все равно что открыть телеграмму, – вспоминала она. – Я никогда не могла быть совершенно уверена в том, что меня могло ожидать, но первое ощущение всегда было правдивым. Невский был барометром революции. Когда город Петра жил спокойной, нормальной жизнью, вымощенный деревянными торцами проспект подтверждал это. Когда же революционные страсти накалялись, это отчетливо ощущалось по настроению жителей столицы»{697}.

На этот раз атмосфера была зловещей. Ни трамваев, ни извозчиков, ставни на магазинах плотно закрыты. «В Гостином Дворе зеркальные витрины заколачивали досками», Бесси Битти заметила в этих витринах свежие отверстия от пуль. Это был верный признак того, что «власть в свои руки в городе брали большевики»{698}. И действительно, тем утром, когда в столицу из Кронштадта на баржах, буксирах и пароходах прибыло несколько тысяч «зловеще выглядевших» матросов, количество демонстрантов, протестовавших под руководством большевиков, существенно увеличилось. С появлением воинственно настроенных, до зубов вооруженных кронштадтцев с «перевернутыми ленточками бескозырок, чтобы [нельзя было] определить, с какого они корабля», уличные демонстрации стали еще более агрессивными. На грузовиках теперь были установлены пулеметы, из которых открывали огонь по толпе и по людям (которые в страхе «разбегались» при одном только виде матросов) без всякого разбора, хаотично, во все стороны{699} [82]. Однако, как и накануне, чувствовалось недостаточное взаимодействие и слабое руководство. Как отметил Гарольд Уильямс, складывалось впечатление, что никто не знал, кто на чьей стороне, «и сами демонстранты – меньше всего»{700}. Беспорядки были сумбурными, стихийными, среди неуправляемой толпы бегали вооруженные люди, которые палили в разные стороны зачастую просто от испуга, а затем, просто из мести, избивали тех, кто пытался убежать.

По словам Луи де Робьена, к обеду на Литейном проспекте обстановка стала «очень напряженной», такая была «в скверные дни» февраля; атмосфера еще больше накалилась с появлением матросов из Кронштадта. «На улице среди обломков штукатурки, отвалившейся от стен в результате стрельбы, валялись бескозырки и гильзы», – вспоминал Луи де Робьен. Везде, где он был в тот день после обеда, он видел группы «мрачных расхристанных мужчин с винтовками за спиной, в руках или же под мышкой, словно они были на стрельбище». Этот сброд был совершенно неорганизованным: «они лениво волочили ноги», «приставали к женщинам» и не желали подчиняться какой-либо дисциплине.