Читать книгу "Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио"

Сделав такой вывод, сыщик извлек бонбоньерку и вознаградил себя лакричной пастилкой, адресовав при этом г-ну следователю наиприятнейшую улыбку, означавшую: «Что, съел?» Ведь если его выводы, сделанные посредством дедукции, окажутся верными, вся система г-на Домини рушится.

Однако судебный следователь никак не желал признавать, что до такой степени заблуждался; даже ставя поиски истины превыше мелочных личных соображений, он не мог отказаться от убеждения, родившегося после долгих раздумий.

– Я не утверждаю, – сказал он, – что Гепен – единственный участник преступления. Он мог быть только сообщником. А уж сообщником он точно был.

– Нет, сударь, он не сообщник, а жертва. О, Треморель большой мерзавец! Теперь вы понимаете, почему он передвинул стрелки? Сначала я никак не мог взять в толк, зачем ему нужно было отодвинуть убийство на целых пять часов. А сейчас все ясно. Убийство должно произойти гораздо позже полуночи, чтобы подозрение окончательно и бесповоротно пало на Гепена, и нужно…

Вдруг Лекок умолк и замер с полуоткрытым ртом и застывшим взглядом, словно его поразила только что родившаяся мысль. Судебный следователь, занятый поиском аргументов в поддержку своего мнения, углубился в бумаги и не обратил внимания на то, что происходит с сыщиком.

– Ну а как вы объясните, – поинтересовался он, – почему Гепен упорно молчит и не желает рассказать, как он провел ночь?

Лекок тут же стряхнул с себя мгновенное оцепенение, но доктор Жандрон и папаша Планта, наблюдавшие за ним с напряженным вниманием, следившие за каждой его даже самой мимолетной гримасой, заметили, как торжествующе блеснули его глаза. Несомненно, он нашел решение стоящей перед ним задачи. И какой задачи! Ведь речь шла о свободе человека, о жизни невиновного.

– А мне, господин судебный следователь, очень понятно упорное молчание Гепена, – отвечал Лекок. – И, решись он сейчас заговорить, я был бы безмерно удивлен.

Г-н Домини явно не понял этого ответа; ему даже почудилось, что в нем таится старательно завуалированная насмешка.

– Во всяком случае, у него была целая ночь, чтобы подумать, – заметил он. – Двенадцати часов вполне достаточно, чтобы выстроить систему защиты.

Сыщик с сомнением покачал головой.

– Даже более чем достаточно. Но даю руку на отсечение, что наш подозреваемый не думает ни о какой системе.

– Раз он молчит, значит, не может сочинить ничего правдоподобного.

– Нет, сударь, нет, – не соглашался Лекок. – Поверьте, он и не пытается. По моему мнению, Гепен – жертва. Повторяю вам, я подозреваю, что Треморель подстроил ему коварную ловушку, в которую Гепен и угодил, причем так основательно, что считает всякую борьбу бессмысленной. Бедняга убежден, что чем больше он будет барахтаться, тем сильнее запутается в сети.

– Совершенно с вами согласен, – подтвердил папаша Планта.

– Подлинный преступник, – продолжал сыщик, – граф Эктор, в последний момент поддался страху, и его смятение свело на нет все предосторожности, которые он придумал, чтобы сбить нас с толку. Но не станем забывать: он человек умный и достаточно хитрый, чтобы изобрести самые гнусные уловки, и вполне свободный от угрызений совести, чтобы исполнить их. Он знает, что правосудию на каждое преступление нужен хотя бы один обвиняемый; не секрет для него и то, что, пока полиция не поймает виновного, она не успокоится, будет вынюхивать и высматривать. Вот он и подбросил нам Гепена, точно так же, как охотник, преследуемый по пятам медведем, бросает зверю перчатку. Может быть, он рассчитывал, что ошибка не будет стоить невиновному человеку головы, а вернее всего, просто надеялся выиграть время. Пока медведь обнюхивает перчатку, переворачивает ее так и сяк, хитрый охотник улепетывает со всех ног и добирается до безопасного места. Это же собирался проделать и Треморель.

Из всех слушателей с наибольшим восторгом сейчас внимал Лекоку, конечно же, Гулар, корбейльский полицейский, хотя еще совсем недавно он в душе желал ему провалиться на месте. Он буквально упивался словами знаменитого сыщика. Ни разу ему не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из его коллег говорил с таким пылом и убедительностью; да что там, он и представить себе не мог, что возможно подобное красноречие, и сейчас воспрянул духом и исполнился гордостью, словно и на него падал отсвет восхищения, читавшегося на всех лицах. При мысли, что он – солдат армии, которой командуют такие генералы, Гулар вырастал в собственных глазах. Теперь уже у него не было своего мнения, он заранее соглашался со всем, что скажет Лекок.

К сожалению, пленить, покорить и переубедить судебного следователя оказалось куда труднее.

– Но вы же сами видели, – упорствовал он, – как ведет себя Гепен.

– Ах, сударь, какое значение имеет и что доказывает его поведение? Да и знаем ли мы с вами, как поведем себя, если завтра нас арестуют по обвинению в чудовищном преступлении?

Г-н Домини даже не пытался скрыть возмущения: подобное предположение показалось ему в высшей степени неуместным.

– Мы ведь с вами знаем, как действует машина правосудия. Когда я арестовывал Ланскота, лакея с улицы Мариньяно, первыми его словами было: «Вот я и попался». А когда мы с папашей Табаре взяли прямо в постели виконта де Коммарена, обвиняемого в убийстве вдовы Леруж, он воскликнул: «Я погиб!» Однако оба они были невиновны. Но и тот и другой – и благородный виконт, и ничтожный лакей, – охваченные одинаковым страхом перед возможной судебной ошибкой, оценив, какие обвинения выдвинуты против них, мгновенно впали в отчаяние.

– Но их отчаяние длилось не более двух дней, – заметил г-н Домини.

Лекок не ответил ему; он продолжал говорить, все более воодушевляясь, по мере того как на память ему приходили новые убедительные примеры.

– И вы, сударь, как следователь, и я, скромный сыскной агент, видели достаточно обвиняемых, чтобы знать, сколь обманчива внешность, как мало можно на нее полагаться. Было бы безумием в суждении об арестованном основываться на его поведении. Тот, кто первый заговорил про «вопиющую невиновность», был глупец, равно как и тот, кто желает видеть преступника, пригвожденного к месту страхом. К сожалению, ни у преступления, ни у добродетели нет ни особого голоса, ни особого поведения. Девица Симон, обвиненная в убийстве отца, упорно отказывалась отвечать двадцать два дня, а на двадцать третий нашли настоящего убийцу. Что же касается дела Сильвена…

Судебный следователь прервал Лекока, дважды легонько постучав по столу. Как человек г-н Домини твердо держался своих воззрений; как судебный чиновник он был столь же упрям, но готов поступиться самолюбием, если к тому призывал его голос долга. Аргументы Лекока ничуть не поколебали гранит его убежденности, но он чувствовал, что вынужден немедля проверить все и либо разгромить сыщика, либо признать себя побежденным.

– Сударь, да вы никак выступаете адвокатом? – обратился он к Лекоку. – Но в кабинете судебного следователя нет надобности в защитительных речах. Здесь нет ни адвоката, ни судьи. И вами, и мной движут одни и те же благородные и возвышенные побуждения. Каждый из нас в сфере, предписанной его должностью, ищет истину. Вы полагаете, что она открылась вам во всей своей ослепительности, для меня же пока все темно, но ведь и вы, и я – оба можем одинаково заблуждаться. – И с поистине самоотверженной, хотя несколько натянутой благосклонностью, правда, сдобренной долей тонкой иронии, он спросил: – Что я, по-вашему, должен сделать?