Читать книгу "Возвращение времени. От античной космогонии к космологии будущего - Ли Смолин"

Но даже если принципы открытого будущего будут соблюдаться, наука едва ли ответит на некоторые вопросы, ответы на которые мы сильнее всего желаем знать.

Почему мир существует? Я не могу представить себе ответ, не говоря уже об ответе, подкрепленном доказательствами. Даже религия здесь бессильна: если ответ – Бог, то что было до Бога? Или: если у времени нет начала, уходит ли цепочка причин-следствий в бесконечное прошлое? Существует ли конечная причина всего? Это важные вопросы, но если на них есть ответы, они, вероятно, остаются вне сферы науки. Есть и такие вопросы, на которые наука не может ответить сейчас, но когда-нибудь, следует надеяться, сможет.

Я утверждал, что все, что реально и истинно, принадлежит некоторому моменту времени. Но что означает “быть реальным”?

Мы можем согласиться с тем, что Вселенная не является идентичной либо изоморфной математическому объекту, и я утверждал, что не существует копий Вселенной, так что нет и ничего, на что может быть похожа Вселенная. И что тогда Вселенная? Хотя любая метафора будет неудачной, а математическая модель – неполной, мы желаем знать, каков мир. Не на что он похож, а что он такое, в чем его суть. Мы думаем о материи как о простой и инертной, но не знаем, что она на самом деле. Мы знаем лишь, как материя взаимодействует. В чем смысл существования камня? Это тайна, и каждое новое открытие – атомы, ядра, кварки и так далее – лишь осложняет ситуацию.

Я очень хотел бы узнать ответ. Иногда, когда я пытаюсь заснуть, я думаю о том, что такое камень, и рад уже тому, что на вопрос о природе Вселенной должен иметься ответ. Но я не знаю, как найти его: в науке или где-либо. Книжные полки полны метафизических предположений на этот счет, но мы хотим знания, и это значит, что должен быть способ верифицировать ответ. Это заставляет нас оставаться в рамках науки. Если есть другой путь к надежному познанию мира, кроме науки, я вряд ли приму его: моя жизнь сосредоточена вокруг науки, и я остаюсь верен научной этике.

Что касается самой науки, то мы не можем предсказывать будущее (и об этом моя книга), но реляционизм заставляет меня сомневаться в том, что наука скажет, каков мир. Реляционизм утверждает, что физические величины, которые можно измерить и описать, рассматриваются с точки зрения их отношений и взаимодействий. Когда мы вопрошаем о сути материи или мира, мы интересуемся, каковы они в отсутствие отношений и взаимодействий[195]. Но реляционизм утверждает, что в мире нет ничего реального, кроме свойств, которые определяются отношениями и взаимодействиями. Иногда это мне нравится, а иногда кажется абсурдным: вопрос о том, каковы вещи на самом деле, остается без внимания. Но есть ли смысл двум телам взаимодействовать, если они – ничто?

Может быть, существование – это взаимоотношения. Но почему? Эти вопросы слишком глубоки для меня. Кто-нибудь другой, с иными знаниями и темпераментом, сможет добиться прогресса в поиске ответов. Единственное, что я не могу сделать, – закрыть вопрос о том, каков мир, назвав его нелепым вопросом. Некоторые защитники науки настаивают, что вопросы, на которые наука не может ответить, не имеют смысла, но я нахожу это неубедительным. Наука привела меня к выводу, что будущее открыто и новизна реальна. Поскольку я определяю науку скорее как этику, а не метод, я должен допустить существование научной методологии, о которой пока нам ничего не известно.

Это подводит нас к очень сложной проблеме – проблеме сознания. Я получаю много писем с вопросами о сознании. На большинство я отвечаю так: если у сознания есть тайны, они пока за рамками известного науке. Мне, физику, нечего об этом сказать.

Лишь с одним человеком я позволяю себе говорить о проблеме сознания – Джеймсом Джорджем. Джим – бывший дипломат. Он служил верховным комиссаром Канады в Индии и Шри-Ланке, послом в Непале и Иране, странах Персидского залива и других местах. Он, как мне рассказывали, легендарный представитель канадской дипломатии эпохи Пирсона и Трюдо, когда Канада распространяла идеи миротворчества. Сейчас, в свои 90 лет, Джим пишет книги о духовных основах экологических проблем и помогает работе экологического фонда[196]. Им восхищаются многочисленные друзья и знакомые. Он один из тех не многих в моем окружении, кто живет мудро, что мне вряд ли удастся.

Джим говорит: “То, что вы рассказываете о смысле времени в физике, увлекательно, но вы упускаете из виду ключевой элемент, на который указывают все ваши мысли – роль сознания во Вселенной”. Я слушаю, но сказать мне нечего. Я приблизительно понимаю, о чем он. Так вот, рассуждая о проблеме сознания, я имею в виду не искусственный интеллект. И не то, как развивается сеть химических реакций, чтобы стать автономной и принимать выгодные для себя решения. Это трудные проблемы, но они, похоже, разрешимы в рамках науки.

Под проблемой сознания я имею в виду следующее. Если я опишу вас на языке физических и биологических наук, все равно что-то останется за рамками описания. Мозг – это сеть примерно из 100 миллиардов клеток, каждая из которых представляет собой сложную систему, контролирующую цепь химических реакций. Я мог бы описать это очень подробно, но и близко не подошел бы к объяснению внутреннего опыта, потока сознания. Если бы я не знал, что обладаю сознанием, все мои познания о ваших нейрональных процессах не дали бы мне оснований подозревать, что сознание есть и у вас.

Самое загадочное, конечно, – не психика, а сам факт того, что мы обладаем сознанием. Лейбниц представлял себе, что, уменьшившись, он смог бы ходить внутри чужого мозга, как внутри мельницы (мы бы сказали – “фабрики”). В случае мельницы вы дали бы описание ее устройства. В случае мозга – нет.

Один из способов сказать, что нечто осталось за рамками описания работы мозга, – это отметить некоторые вопросы, на которые физическое описание не дает ответа. Вы и я смотрим на женщину в красном за соседним столиком. Испытываем ли мы одно и то же ощущение (я о красном цвете)? Возможно, то, что вы видите как красный, я вижу как синий?

Предположим, ваш видимый спектр продлен в ультрафиолетовую область. Как выглядели бы цвета? Какими стали бы ощущения?

Описанию красного цвета как волны определенной длины или нейронального возбуждения не хватает сути – опыта восприятия красного. Философы называют это квалиа (qualia). Почему, когда наши глаза поглощают фотоны волны определенной длины, мы ощущаем квалиа красного? Философ Давид Чалмерс называет это трудной проблемой сознания.