Читать книгу "Была бы дочь Анастасия. Моление - Василий Аксенов"

А зубы вот – они-то – в частности?

Есть тут, по-моему, над чем поразмышлять.

3

Будучи ещё студентом кафедры археологии на историческом факультете ЛГУ, занимаясь без излишнего рвения особенностями погребального обряда на территории бывшей Водской пятины земли Новгородской, копал я – под началом своего научного руководителя, Калинина Евгения Александровича, беспредельно преданного делу учёного, фанатика, не в оскорбительном, а в предпочтительно-культурном смысле этого слова, чего обо мне, отступнике, не скажешь, к сожалению, больше любил кладоискательство, признаюсь, чем кабинетные исследования, – копал я внешне смиренно, а в душе мечтая при этом о различных сокровищах Калькутты, шведского короля Карла XII или о спрятанном где-то в родной моей Сибири и так и не найденном пока золоте адмирала Колчака, четыре дождливых сезона два глинистых могильника. Тут, в Ленинградской области. В Бегуницах, по Таллинскому шоссе, и в Лашковицах – по Капорскому. Время функционирования того и другого могильника почти одно и то же – эпоха образования древнерусской народности нашей, – может быть, с незначительным смещением – в полвека, – пустяк для Человечества и для Истории, а уж для Вечности – просто ничто.

Но вот о чём здесь и сейчас.

В довольно обширном Бегуницком могильнике курганном ни в одном из захоронений мне не попалось ни одного черепа, в котором были бы в наличии все тридцать два или, по крайней мере, двадцать восемь зубов. Чаще же, усреднённо, в половину. И хоть бы один зуб был, за очень редким исключением, на вид здоровым, если уместно тут такое слово, – а всё гнилые, чёрные да сломанные – что только ими и жевали или грызли? В Лашковицах же – в курганно-жальничном могильнике – ни одного опять с испорченным. У всех там погребённых, и старых, и малых, – полон «рот» зубов, что называется, и все – как жемчуг, хоть каннибалу их сбывай на ожерелье, словно чистили они их какой-нибудь разрекламированной пастой и пользовались щётками от Джонсона – и – Джонсона. Вот так, что хочешь, то и думай. И отчего такое? В чём причина? Племена разные? Да, разные: тут тебе и финский антропологический тип, и прибалтийско-финский, и европеоидный, и так каких, пожалуй, только не проскакивало – по тогдашней безработице-то. Так что, возможно, и поэтому. Но тех, других и третьих в обоих могильниках вроде как поровну. Или грешили, может быть, по-разному? – так ведь язычниками ещё были – тут, на окраине-то самой, в стране, любимой Аполлоном. От породы, то есть – от родителей? От воды, которую пили? От пищи, которую ели? От воздуха ли, которым дышали? Но расстояние-то между могильниками и, соответственно, поселениями, жители которых, гипербореи, оставили эти могильники, всего каких-то восемь километров – не от тундры до субтропиков. Или?…

Вот и гадай теперь – а почему же?

4

«Коль люто мучит человека зубная болезнь, тот только знает, кто тою мучится», – писал святитель Тихон Задонский в своём «Сокровище Духовном».

5

Был у меня в детстве друг. Володя Черемных. Жив-здоров, слава Богу, и поныне – как многим другим, знающим его, так и мне – на утешение и в радость. Видел я его прошлым летом. Улыбался он мне чуть ли не беспрестанно и во всю сквозную ширь своего беззубого уже совсем рта. А когда мы с ним выпили за встречу, спел он мне жизнелюбиво и шепеляво песенку про мальчика, который хочет не то в Тамбов, не то ещё куда-то. Ну, чистый дедушка Ау – это мой друг-то, мой ровесник.

Сказал он мне после, смеясь радостно и указывая пальцем на свой рот: «Вот чтобы это всё заполнить заново, но в металлическом или в любом ином варианте, мне надо работать теперь лет двести. Так что подумаешь, вставлять или не вставлять. Прямо по Гамлету, ему бы наши-то заботы».

И ещё он, друг, сказал мне тогда: «Совсем здоровьишка уже не стало: нынче зимой едва-едва загнал сохатого». Мне бы в бегах помериться с лосем.

Ох, как он страдал зубами, помню, в детстве. А я тогда ещё не понимал, коль не изведал-то, и подозревал несправедливо, что он, мой друг, и тогда, и теперь человек совсем не лукавый, хитрит, выгадывая что-то – на занятия в школу не пойти, по дому ли чего не делать. А он готов, бедняга, был на стенки прыгать. Горазд, я думал, притворяться. Ну, и меня понять, конечно, можно: как могут кости, полагал, болеть?!

Идём мы с ним, помню, как-то на рыбалку. Дед Андрей, Андрей Иванович Хромов – жил у нас такой в Ялани, помер давно уже, Царство Небесное, смешной старик был, – сидит на лавочке, одетый в казацкие штаны с рыжими лампасами, в папаху бурую, на солнце выгоревшую, и обутый в валенки, и это летом-то, курит дымно шибко трубку. Видит, что Вовка рукой за челюсть свою держится и сморщился, как высохшая репа, видит и говорит, но не к нему, а ко мне обращаясь:

– Привет, соколики! Здорово, рыбаки! Он это чё… гомна кусок, ли чё ли, съел, скуксился-то пошто он, как засранец?

Я отвечаю:

– Да зуб у него болит, дедушка Андрей. Вовка молчит, слюну глотает громко.

– О-ох, горе, тоже мне, – говорит дед Андрей. Выкурил, выбивает трубку об лавку. – Я думал, он в штаны наклал где и с какова перепугу – яво скривило… А у меня вон без малейшего остаточку, – и дёсны нам, ощерясь, показал. – Чистёхонько. Как в голом поле в глухозимье. Но! Да и а на хрена оне, рабятишки, человеку, зубы-то? Ни на хрена, как полагаю я, а я уж по-о-ожил – мне доподлинно известно. Ведь, чё жа, мы жа не собаки. Место во рту лишь занимают, и языку не разгуляцца – тесно. Мешали только… Нет в них нужды – титьку-то покусать когды, пожамкать малось, потом-то – не к чаму оне, хрупкие. Ага. Ежели и воскреснем, как обешшано нам было, дак в новом, поди, теле, поди, что с новыми зубами, а ежли нет, нас омманули-то, дак и тогды переживать особо неча. А он вон снюнился… Я думал, он омегу, гомноед, наелся… Когды я конюхом в сельпе ишшо работал, ну и кобыла за ямщину все сподряд их мне повышибала… такой пердючей мне ишшо не попадало… ну, беспрестанно, беспрестанно – ладно ишшо, что не оглох, – сказал так дед Андрей и засмеялся. И забыл про нас, похоже, – на свои валенки задумался. И Бог с ним.

6

Прапрадед мой – начну с него – Григорий Митрофанович Истомин. Глухой совсем под старость сделался, рассказывал мне про него отец мой. Других не слышал, не слышал и самого себя, наверное, а потому и «орал всем всегда, как этот… как муэдзин-то с минарета», – кто не привык, так думал, что ругается он. А тот – из добрых побуждений. «Был не злой, – как говорил отец, – сдрешной только маленечко, немного заполошный».

На ночь спать влезал Григорий Митрофанович на полати, поясницу внизу «застудить не жалал». До утра там борзо лаялся, воюя с усатыми постояльцами, уши мхом от них – чтобы, боялся, не проникли «пруссачата» в голову – запечатав, – иной раз вынуть мох забудет – не мешал ему, глухому, – и ходит с ним в ушах день или два, пока мох сам по себе из ушей не вывалится. Утром спускался с полатей, мрачнее «баушки-яги», и отсыпался на лавке, при протопленной уже печи, поставив возле лавки свои «таран» – пимы с обрезанными голенищами.

Выспится вволю, сколько старому достаточно, ноги в «тараи» сунет – и с ходу в сени, квасу испить – кис тот в корчаге, – а квасу нет когда, тогда – водицы, бадья с ней полная в сенях стояла постоянно. Уж как закон – и к бабке было не ходи.