Читать книгу "Приключения Конан Дойла - Рассел Миллер"

Джин не хотела ждать дольше положенного приличиями годового траура, и свадьбу назначили на сентябрь. Конан Дойл понимал, что им с Джин будет невозможно жить в “Подлесье”, где все напоминало о первой жене, а потому купил солидную викторианскую усадьбу “Малый Уиндлшем” в Кроуборо, неподалеку от ее родителей.

Восемнадцатого сентября 1907 года сэр Артур Конан Дойл и мисс Джин Лекки сочетались браком в церкви Святой Маргариты в Вестминстере. Венчал их зять Дойла, преподобный Сирил Энжелл, на церемонию пригласили только родственников и самых близких друзей. Жениху было сорок восемь лет, невесте тридцать два. Иннес выступал в роли шафера. Конан Дойл надел традиционный сюртук и брюки в полоску, а в петлицу вдел белую гардению. На лице у него, как писала одна газета, “сияла улыбка”. Что до невесты, то на ней было “ослепительно красивое” шелковое платье цвета слоновой кости, с испанским кружевом, а букет состоял из “тщательно подобранных белых экзотических цветов”. Затем все отправились в банкетный зал отеля “Метрополь”, где собралось двести пятьдесят гостей, в том числе Джером К. Джером, Брэм Стокер, Дж. Барри, Джордж Ньюнес, Гринхоу-Смит и… Джордж Эдалджи.

Счастливая пара провела медовый месяц, а точнее, два, в Париже, Берлине, Венеции, Риме и Константинополе.

О свадьбе писали газеты всего мира, от Берлина до Буэнос-Айреса, но самый удивительный отчет опубликовала бельгийская “Ла Кроник”: “Конан Дойл, английский писатель, придумавший гениального сыщика Шерлока Холмса, недавно женился. Как рассказал нам французский журналист, молодая леди дала согласие на брак, потому что ее совершенно покорили потрясающие приключения короля детективов”.

Глава 16

Новая жизнь с Джин

КОНАН ДОЙЛ БЫЛ СТРАСТНО ВЛЮБЛЕН В СВОЮ молодую жену, и любовь эта продлилась до конца его дней. Когда они были в разлуке, Дойл слал ей полные обожания письма, порой по два в день, адресуя их “моей драгоценной”, “моему ангелу”, “родной любимой”, “чудесной храброй девочке”, “моей девчушке”. Письма, которые Дойл отправлял Джин из Америки в 1923 году (ему было шестьдесят четыре), где он находился в турне с лекциями, больше напоминают послания влюбленного подростка: “Девочка моя, как было бы здорово обнять тебя всю целиком!”; “Ты моя прелесть, я так тебя вожделею!”; “Не забывай, сокровище моей души, ты лучшее, что у меня есть. Радостно быть женщиной, которой мужчина может так сказать от всего сердца”. Этот стареющий викторианский джентльмен временами позволял себе даже эротические шуточки: “К тебе скоро вернется твой усталый старый скакун. Первым делом он скакнет в твои объятия. Потом в твою постель. До свидания, сладость моя. Я изголодался по твоим поцелуям…”

Со своей стороны леди Конан Дойл ясно давала всем понять: она боготворит мужа, и все остальные должны разделять это чувство. Прекрасная хозяйка и отличный организатор, она быстро взяла в свои руки бразды правления — ив доме, и вообще в жизни мужа. Джин всегда страстно желала быть в центре внимания, даже ее жесты были несколько театральны (возможно, как результат занятий пением), и теперь наслаждалась новой ролью, выдвинувшей ее наконец на первый план, — жены знаменитого, титулованного писателя.

Куда меньше ее привлекала роль мачехи. И если четырнадцатилетний Кингсли был благополучно пристроен в Итоне, то восемнадцатилетняя Мэри уже закончила школу и надеялась, что будет жить с отцом и его женой в Уиндлшеме. Однако летом 1907 года ее спешно отправили в Дрезден, учиться музыке. Ни малейшего желания ехать туда у Мэри не было, она была уверена, что мачеха просто хочет выдворить ее из дома. Но отец, во всем потворствовавший молодой жене, и слушать не стал никаких возражений.

В Дрездене Мэри сразу же начала волноваться, можно ли ей будет приехать домой на Рождество, и писала брату жалобные письма: “Мальчик мой, если я не поеду домой на каникулы, то пойдут всякие разговоры, ведь девочки возвращаются на три недели в Англию, а потом снова сюда учиться. Так что мне будет с кем ехать и домой, и обратно в Дрезден. Конечно, если им можно вернуться, то и мне можно…” Через пару дней она пишет брату, что, возможно, отец и его новая жена вовсе и не хотят, чтобы она возвращалась: “Я так надеюсь провести Рождество дома. Ведь нет никакой причины, чтобы мне этого не позволить, разве только они захотят выгнать нас из Уиндлшема и праздновать сами, без нас с тобой. Мы для них сейчас помеха. Ну, ничего, старина, мы будем держаться вместе, что бы ни случилось”.

Мэри страшно мучилась, прежде чем решилась спросить отца, можно ли ей приехать. Наконец собралась с духом, но в ответ услышала, что об этом и речи быть не может. Исполненная негодования, она написала брату, что отец сообщил ей: раньше чем через девять месяцев он ее домой не ждет. Он обвинял дочь в слабохарактерности за то, что она осмелилась говорить о возвращении. Мэри чувствовала себя “подавленной и угнетенной”. “Не понимаю, почему отец так суров — я не слышала от него ни одного ласкового слова, не видела ни малейшего проявления любви за два года со смерти мамы. Можно было бы ожидать, что все будет как раз наоборот. Но нет — жизнь превратила его в жестокого человека”.

Впрочем, судя по другому письму к брату, Мэри постаралась весело провести Рождество в Дрездене. Она рассказывает Кингсли, какие получила подарки, а потом сообщает, без комментариев: “Джин прислала мне открытку и почтовый перевод на 1 фунт, чтобы я “купила себе, что пожелаю””. Мэри чувствовала себя уязвленной — и потому, что ей не позволили приехать домой, и потому, что пришлось врать подружкам, почему она осталась в Дрездене. “Ничто на свете их, похоже, сейчас не волнует, кроме друг друга. Могли бы, во всяком случае, не так явно это показывать…”

Кингсли отослали на Рождество к Хорнунгам. Он заехал в Уиндлшем по дороге обратно в Итон, но не встретил там ни тепла, ни привета, о чем и написал Мэри. “Дорогой братик, — ответила она, — я то злюсь, то грущу. Полагаю, что папа и Джин, раз уж они разлучили тебя со мной, должны были хотя бы постараться, чтобы дома тебе было уютно и ты не чувствовал себя чужим в этой новой жизни. Пренебрегая тобой, они совершают большую ошибку и нарушают свой долг. Я разочарована в них обоих”.

Но Мэри понимала, что бессильна что-либо изменить. Так, Кингсли писал ей, что отец был расстроен, когда не получил от нее ни единой весточки во время своей болезни — он страдал геморроем. Что ж ты хоть словечко ему не черкнула? — спрашивал брат. Мэри ответила, что писала отцу каждый день. Неужто, недоумевала она, его секретарь Вуди откладывал ее письма в сторону, потому что там все “сплошь разговоры о деньгах да жалобы на жизнь”? Нет, в это трудно было бы поверить.

Вмешательство Джин ощущалось во всем. Дойл вдруг стал сильно ограничивать дочь в деньгах, что было абсолютно ему не свойственно. С тех пор как он стал хорошо зарабатывать, он всегда проявлял большую щедрость ко всем членам семьи. А тут на просьбу Мэри прислать ей денег на поездку в Берлин — она хотела послушать оперу, которую в тот момент разучивала, — отправил чек на десять фунтов и записку, где объяснял: либо она едет в Берлин, либо ждет в гости Кингсли. И то и другое он оплатить не может. Это было жестоко и несправедливо. Правда, в итоге он смягчился.