Читать книгу "Королевы смеха. Жизнь, которой не было? - Сергей Капков"

Для нее, конечно, надо писать, ставить. Она может многое.

– Кира Александровна, давайте начнем беседу с вашей фамилии. Согласитесь, эту тему трудно обойти.

– Фамилия моя действительно странная, но сначала я была просто Петровой, а Крейлис – это фамилия моего мужа Якова Яковлевича. Он был латыш. В переводе его фамилия звучит как Левшин. У нас из-за нее случалась масса неприятностей. Во-первых, меня всегда переспрашивают: «Как-как? Крейсер-Петрова? Прелесть-Петрова?» Иногда я отмахиваюсь: «Пишите, как хотите!» Был у нас в театре такой артист Рэм Лебедев, так он всегда пел мне: «Что тебе снится, крейсер Петрова?»

– Вы прямо как «человек и пароход»!

– И не говори! Помню, на Сахалине, когда я вышла замуж, начальник милиции – дурак был страшный – спрашивает: «А чего это у вас двойная фамилия? У нас только уголовники с двойной фамилией бывают!» Я удивилась: «Как же, – говорю, – а Корчагина-Александровская?» Но он не понял, о ком идет речь…

– А что вы, простите, делали на Сахалине?

– На Сахалин я попала, можно сказать, по несчастью. Я окончила Школу-студию МХАТ в Москве, но в столице не осталась, хотя мне предлагал Алексей Дмитриевич Попов прийти к нему в Театр Советской Армии. Но я, честно говоря, не любила Москву и рвалась только в Питер. Но в родном городе я оказалась без работы. Показывалась во многие театры и, кстати, в «Александринку». Все были в восторге, кричали: «Берем!» Юрий Толубеев ходил со мной за руку. Но все так тянулось и тянулось, меня не оформляли и не оформляли, говорили: «жди места», и я ждала. Сидела на маминой шее. И однажды, по какой-то случайности, я решилась поехать с группой артистов на Сахалин. Заодно поехал и мой будущий муж. Он окончил Ленинградский театральный институт, учился на одном курсе с Алисой Фрейндлих. Нас познакомили перед поездкой. В дороге мы подружились, влюбились друг в друга, поженились и уже на Сахалине сыграли свадьбу в домике, где жил когда-то Чехов. Накупили водки, набрали сахалинской селедки и собрали всю труппу. Это было 21 октября 1957 года. По дороге в ЗАГС я вдруг задумалась, остановилась: «Что же мы с тобой делаем? Это же на всю жизнь!» Он даже обиделся. Потом было застолье. Тост за тостом: за Ленинград, за театр, за счастье молодых… И Яков Яковлевич напился. Первый и последний раз в жизни! Он так боялся, что всем не хватит закуски, что сам ничего не ел.

– Получается, это была любовь с первого взгляда?

– Так и есть. Мы же были знакомы всего-то полмесяца. Сначала наша труппа ездила по материку, и мы уже во всех гостиницах говорили, что являемся мужем и женой. Нас селили вместе, и спали мы «валетиком», потому что воспитаны были одинаково. А на Сахалине твердо решили пожениться. Он написал моей маме: «Прошу руки вашей дочери…» В ответ получили кипу телеграмм – все наши родственники и друзья в Ленинграде обалдели. Время показало, что семью можно создать и так.

Сейчас мне без него очень одиноко…

Яков Яковлевич был сыном богатого человека, у которого имелись свои фабрики, заводы, дома, в парке при имении гуляли газели, прислуживали гувернантки. Советская власть все это отобрала. Маму и двоих сыновей бросили в теплушку и отправили в Сибирь. Якову тогда лет десять было. Жизнь ему спасла мать, если здесь уместно такое выражение. Она по дороге заболела дизентерией, и ее вместе с детьми оставили в городке Игарке, а остальных погнали дальше, где они все и сгинули. Мама умирала в больнице, а дети работали: Якову пришлось побыть и дворником, и ассенизатором, и гримером в театре. Перед смертью мама сообщила детям, что в Риге в их старом шкафу есть потайной ящичек, где спрятаны золотые монеты. Братья нашли их, когда вернулись на родину, и эти монеты им очень помогли, какое-то время мальчики смогли продержаться. Яков получил образование, работал директором школы, участвовал в самодеятельности, потом окончил театральный институт. Ему помешали реализоваться в актерской профессии две вещи. Во-первых, акцент. А во-вторых, внешне он подходил для амплуа героя: фигуру, рост и лицо героя он сохранил до конца дней, но внутренне он был характерным актером. Вот это несоответствие ему вредило. В результате он ушел на телевидение, где всю жизнь проработал режиссером.

– А ваш выбор театрального училища был не случаен?

– Ох, не знаю. По-моему, все в моей жизни было случайным. Я училась в музыкальном училище по классу скрипки у знаменитого педагога Магды Владимировны Ландау, она была ученицей профессора Ауэра. Я, между прочим, подавала большие надежды. Моя педагог говорила: «У тебя превосходный звук, занимайся, больше работай!» А я, конечно, была безумно ленивой, ничего не делала. Уж она меня и смычком била, и нотами лупила, но ничего не могла со мной поделать. Я постоянно придумывала всякие уважительные причины, почему не сделала домашнее задание. Короче говоря, так это все и тянулось бы дальше, но однажды я шла по Невскому и увидела объявление о наборе в Московскую Школу-студию МХАТ. Заинтересовалась, пришла. На предварительном прослушивании меня попросили что-нибудь почитать. Я прочла монолог Липочки. Мне говорят: «Знаешь что, меняй репертуар. Никакой Липочки тебе не надо, возьми Чехова». Я пришла домой и выучила рассказ Чехова «Последняя могиканша».

– То есть вы решили, что карьера актрисы вам больше подходит, чем бесконечные гаммы?

– Знаете, если копать глубже, то актрисой я себя чувствовала уже лет с четырех-пяти. Я постоянно всех смешила и даже помню, во время блокады – я в классе третьем была – сидели мы в подвале школы, была страшная бомбежка, все рушилось, гремело, выло, и вдруг совсем маленькие детишки стали от страха плакать. Не знаю, как я сообразила, но взяла и намазала сажей под носом нечто вроде маленьких усиков, причесалась под Гитлера и стала его изображать. Спела частушку: «Бомбы сыплют, как горох, чтобы Гитлер скоро сдох…» Как клоун. И все стали хохотать и забыли про эти взрывы, из-за которых школа могла рухнуть прямо на нас.

– У вас была возможность эвакуироваться?

– Да, нам сразу предложили эвакуироваться, еще ходили суда по Ладожскому озеру. Но мама категорически отказалась. Помню, на самом последнем корабле поплыли мои одноклассники, но его разбомбили. Все погибли. Таким странным образом судьба нас хранила всю блокаду. Мы с мамой и сестрой пережили ее с первого до последнего дня. В нашем доме умерли буквально все. Трагедия следовала за трагедией. На первом этаже жила одна семья, за которой я наблюдала каждый день: девочка Люся, Коля-дурачок и их родители. Мама меня выгоняла на улицу дышать свежим воздухом, и я приходила к их окну. Умирали они мучительно. Сначала не выдержал отец, он отобрал у всей семьи карточки, принес домой все возможные продукты и съел. Один, на глазах у родных. Но это его не спасло. Последний раз я видела его, когда он сидел на стуле около печки, сгребал с себя вшей – а это были огромные, не обычные вши, они появлялись на теле у людей перед самой их смертью, – так вот он их собирал в кучку и ел. А дети и жена смотрели. Когда он умер, жена так и спала рядом с ним на кровати, пока не умерла сама. Потом у Коли началась цинга, появились язвы на ногах. Он кричал мне из-за окна: «Кира! Кира!», а я смотрела и плакала. Потом и Коля умер. Люська осталась одна с тремя трупами в комнате, она питалась дохлыми мухами… Наша дворничиха помогла отправить ее в приют, но там Люсю сразу накормили, и она тут же умерла. Желудок не выдержал. Страшное время! Кругом валялись трупы, десятки тел плыли по Неве – и немцы, и русские, а мы тут же купались… Это был ужас!