Читать книгу "Рыбы молчат по-испански - Надежда Беленькая"

Тот счастливый воскресный день был только началом перемены, признаки которой Нина ощущала в себе все чаще.

«Интересно, – размышляла она, рассматривая себя в зеркале, – как отразится на мне моя профессия? Может, ее след уже есть, а я не замечаю? Нет, кажется, все в порядке», – успокаивала она себя, приглаживая волосы и отходя от зеркала.

Но потом внезапно – уже не в зеркале, а в тонированных окнах припаркованных вдоль улицы автомобилей, в стеклах витрин, на фоне подземного тоннеля в метро, где так безжалостно отражается наша жизнь и почти невозможно не заглянуть в нее краешком глаза – она видела перед собой едва знакомую, деловитую молодую женщину с нервными морщинками возле рта, с цепким взглядом, и целое мгновение не могла поверить, что перед ней – она сама.

Как-то раз, остановив машину на светофоре, Нина привстала на сиденье, чтобы поправить плащ, и увидела себя в зеркальце дальнего обзора тем быстрым, мгновенно оценивающим взглядом, которым женщины второпях изучают свое лицо.

– Разве это я? – изумилась Нина.

Из узкого зеркального прямоугольника на нее смотрела хичкоковская блондинка – не аферистка из «Головокружения», которая чуть не свела с ума легковерного детектива, а другая, несчастная Мерион из фильма «Психоз» – когда та удирала из города, увозя в сумочке украденные сорок тысяч долларов. У Нины было с собой не сорок, а всего лишь три тысячи, к тому же не долларов, а евро. Эти деньги она не украла, а, наоборот, собиралась передать Ксении, которая тоже ничего не воровала, испанцы все преспокойно отдавали сами, но остальное в точности такое же, как у Мерион: светлые волосы, бледное лицо, испуганные глаза смотрят на освещенное фарами полотно ночного шоссе.

– Не-ет… – шепчет Нина. – Это не я. Это кто-то другой…

И все-таки это была она, новая Нина.

А потом ей много раз удавалось поймать выражение тревоги, страха и какой-то затравленной вороватости, как у нашкодившей кошки, которые раньше не доводилось видеть у себя на лице.

Как-то раз, ранней осенью того бурного года, года грандиозных перемен, в аэропорту Шереметьево Нина увидела необычную девушку. Девушка сидела в кресле и, скорее всего, ждала посадки в самолет, улетавший в Дели. В ожидании самолета она дремала, устроив голову на спинке кресла. На фоне бледно-розового утреннего окна ее лицо казалось почти черным. Нина не могла определить, сколько ей лет, на вид она выглядела совсем юной и какой-то очень современной, модной, как бы в стиле «этно»: длинный по колено пестрый балахон, полотняные штаны, легкие на босу ногу сандалии – стояло настоящее бабье лето – по-испански «лето святого Мигеля». Густые волосы заплетены в длинную косу. Но поразили Нину не волосы, не сандалии и не балахон: поразили лицо и руки. На лице и руках отчетливо виднелись письмена на каком-то неведомом языке, вероятно, санскрите. Очевидно, девушка была студенткой из Индии или Шри-Ланки, и ее кожу покрывали слова молитв и священных текстов, традиционно наносимые при помощи тонкой кисточки хной, которая смывается водой или специальным составом. Но выглядело все это так, словно загадочные письмена переполняли ее изнутри и однажды их накопилось так много, что они проступили сквозь кожу.

И потом Нина много раз вспоминала ту девушку в аэропорту.

Истории, с некоторых пор населявшие ее память, сменяющиеся в зависимости от времени года картинки Рогожина, который она выучила наизусть и знала в любое время суток, в любую погоду и в любой день недели, как будто это был не чужой, а ее собственный родной город, умирающие деревни, через которые они с Виктором проносились на белом и гладком, как сливочное мороженое, «баргузине», преследующий ее повсюду кисловатый запах денег, лежавших в книжном шкафу – все это тяготило, разрасталось, вытесняло день за днем прежнюю Нину.

– Почему я должна все это помнить? – жаловалась Нина, когда Рита позвонила ей из Нью-Йорка.

С того дня, когда открылась тщательной скрываемая Ритой тайна ее замужества и тщательной скрываемая Ниной тайна ее новой работы, между ними исчезла тень, возникшая после загадочного Ритиного исчезновения. И теперь они часто перезванивались.

– Как мне избавиться от этих историй? Они перегружают меня, как лишняя информация – память компьютера…

– А ты сделай апгрейд, – предлагала Рита.

– Рассечь лобные доли?

– Да нет же… Просто научись отвлекаться… Забывать обо всем… Допустим, восемь часов в день ты работаешь, с девяти до шести с перерывом на обед, как все нормальные люди. А потом отдыхаешь. У тебя вечер, ночь, утро… Этого достаточно.

– Не получается. Отдыхать не получается, не могу отключиться ни на минуту. Все время стараюсь думать о чем-то другом или, наоборот, расслабиться и вообще не думать, но все это меня переполняет, вытесняет собственные мысли. Такое впечатление, что я отравилась. По ночам снится Рогожин. Снятся кошмары, я просыпаюсь и снова начинаю думать.

– Тогда напиши книгу, – посоветовала как-то раз Рита. – У тебя получится.

– Книгу? О чем?

– Обо всем, что видела. О детях, о взрослых, о деревнях, о провинциальных чиновниках. Про Ксению эту твою напиши – честное слово, чрезвычайно занятный персонаж.

– Не выйдет, – ответила Нина, поразмыслив.

– Почему?

– Потому что никто не поверит и никому не будет интересно. Понимаешь, я вижу много такого, во что верить невозможно. Это как с живописью и фотографией. Скажем, человека сфотографировали в каком-то неожиданном ракурсе, так что ноги на снимке коротки, а локоть оттопырен и кажется вдвое больше. Но никто не обратит внимания, потому что это лишь фото, ему простительно. А вот если тот же оттопыренный локоть или короткие ноги нарисовать, заметят сразу, потому что тогда будет уже картина, а не фотография. Картине не простят того, что прощают фотографии. Вот я о чем, понимаешь?

– Не совсем…

– Ну смотри. Помнишь, я тебе рассказывала про дом ребенка в Рогожине, куда мы с Ксений то и дело ездим? Там еще Ада Митрофановна, доктор Степаныч и директор, который ничего не делает, только деньги гребет.

– Что-то припоминаю…

– И жуткая вонь, как ни приедешь – мочи, горелого молока, немытых детей. Первое время я едва ее выносила, эту вонь, такая она была тоскливая, кислая, а потом ничего, привыкла. Еще как-то раз осенью у них погиб ребенок, девочка: ночью застряла головой в сломанных прутьях кроватки и не сумела вылезти. Представь, маленький ребенок, меньше года, а кровать сломана, и всем на это плевать. Девочка кричала всю ночь, но никто к ней не пришел, не вытащил из этих проклятых прутьев, которые сжимали ей голову, как тиски, и в конце концов она умерла – что-то случилось с головой, или задохнулась. Помнишь, я же тебе рассказывала… Так вот, Степаныч этот, главный врач дома ребенка, умер – недавно совсем, месяц назад. Степаныч в общем-то неплохой был доктор, дело свое знал, только пил сильно. И вот как-то раз он сидел дома один, точнее не совсем один, а со своими собаками, которых обожал – а сын где-то в другом городе был в это время. Этих собак Степаныч когда-то подобрал на улице, спас от голода… И вот ему стало плохо. Может, водка попалась паленая или сердце не выдержало. В общем, он умер один в пустой квартире, упал и лежал на полу – день, другой… Несколько дней прошло. И собаки Степаныча съели – от голода, понимаешь? Собаки, которых он так любил, которых спас. Они голодали, а еды в доме не было, и они съели своего хозяина. За что, почему так произошло? Неужели это ему послана божья кара, которую он сам заслужил? Никогда не поверю… Он был хороший человек, а что дети так запущены – так это не только его вина. Так уж там сложилось, у Ады. Деньги брал, это да, но от денег никто в наше время не отказывается. Просто несчастный случай. В это невозможно поверить, такого вроде бы не бывает, а на самом деле бывает, потому что жизнь всегда изобретательнее и богаче любого вымысла. Но читатель-то скажет: автор наврал. Правда часто кажется вымыслом… А вот еще история. Усыновляли как-то раз мальчика семи лет. Симпатичный такой мальчишка, только худенький и вместо зубов корешочки темные. Раньше он жил с родителями в развалившемся доме. Мусор, тряпье протухшее. В документах сказано, что печку они топили по-черному…