Читать книгу "Отличный парень - Кристина Арноти"

Пожилая дама опускает руки на колени.

— Я познакомилась со Стивом в бассейне нашей гостиницы в Вашингтоне.

«Нашей». Надо сказать ей о существовании мужа. Внимание. Нельзя шокировать.

— Я — замужем.

Пауза.

— Мой муж — француз.

Какая глупость! Конечно, француз. Не зулус и не американец.

— Я — француженка.

Хуже не придумать! Анук тонет в вязкой тишине. Здесь нет даже настенных часов. Как хорошо было бы услышать их спасительное тик-так. Притаившиеся в густой зелени бесы играют с ней в прятки.

— Мне нравится Америка.

Женщина улыбается. Улыбка только слегка касается ее губ, а взгляд за дымчатыми стеклами очков остается суровым и печальным.

— Когда он говорил мне о Фреде…

«Осторожно. Нервная депрессия», — сказал Стив. «От этого вылечиваются. Еще рано надевать на шею героя лавровый венок…»

— Мы, молодые французы…

«От имени кого ты выступаешь? Мы? Это кто? Никто тебя не уполномочивал. Ты не входишь ни в одну группировку. “Мы”! Кто это? “Мы” — спасение, счастье, единая команда, единые политические взгляды и убеждения и в то же время — это еще и принадлежность, зависимость и управляемость. Никогда не говори “мы”. Множественное число — это для других… Только “я”…»

— Зачем вы приехали? — спрашивает женщина.

У нее низкий приятный голос.

— Трудно сказать. Я и сама толком не знаю. Ваш сын стал жертвой эпохи… Нашей. Я ненавижу войну. Я — пацифистка. Услышав про вашего сына, я испытала к нему большую…

Пауза.

— …симпатию. Как француженка, я хотела сказать пострадавшему на войне американцу, что он не одинок в этой жизни.

«Красиво звучит. (Она слышит голос деда.) Хочешь любить? Хочешь посвятить себя чему-то другому, кроме денег? Бедная глупышка, никто не примет тебя всерьез. Стоит тебе открыть рот, и все озвученные тобой идеи воспримутся окружающими как полный бред. Над тобой будут смеяться от души. Неужели до сих пор ты не поняла, что великая французская философская мысль осталась в далеком прошлом? В настоящее время французы не что иное, как нация мелких бакалейщиков. Тебе раз и навсегда присваивают товарный ярлык. И сколько крови и слез ты бы ни пролил, к тебе не будут относиться лучше, чем к упаковке со спагетти… Если тебе на спину уже прилепили именно этот товарный ярлык…»

— Мой сын вовсе не страдает. Он прекрасно себя чувствует.

«Благотворительность? Матч с ничейным результатом. Симпатия? Не смеши людей, моя милая».

— Я рада за него, — говорит Анук. — Вы не возражаете, если я закурю?

— Нисколько.

Анук встает.

— У вас нет его фотографии?

Женщина поднимается, не спеша подходит к шкафу. Рядом висит книжная полка.

— Есть тут один снимок…

С протянутой фотографии на Анук смотрит мальчуган лет семи или восьми в берете моряка.

— Здесь ему было восемь лет…

Анук чувствует себя совершенно разбитой. Она устала. День клонится к ночи. Наверху два приятеля посмеиваются над незадачливой французской девицей, впервые в жизни давшей волю сентиментальным чувствам. Надо взять себя в руки. Вновь стать бесчувственным чудовищем. И как можно скорее. Надо уметь защищаться. Разрушать, а не строить, потому что никто не желает понять тебя. Разрушать, потому что ты не способна на созидание. Не проявлять никаких сентиментальных эмоций. Только слабаки могут позволять себе плакать.

— Какая милая привычка у американцев — показывать иностранцам свою страну, — произносит она слащавым тоном, — благодаря Стиву я вижу, как живут простые люди в Америке. Спасибо.

— Мой сын был очень болен, — говорит женщина.

Вечер похож на плавно опускающийся театральный занавес.

В саду сонно щебечет какая-то птица. Возможно, в густых зарослях находится много птичьих гнезд.

— В течение долгого времени я жила в полной тревоге и не спала по ночам. Он ходил из угла в угол. Ему не спалось из-за преследовавших его кошмаров. Он часто заглядывал ко мне в комнату. Я притворялась спящей, чтобы он не подумал, что я слежу за ним. Мне хотелось, чтобы он удостоверился, что я крепко сплю. Успокоившись, он уходил. Там, где он побывал, с ним произошло нечто ужасное… Раньше он никогда не был жестоким. Никогда. Восторженный патриот своей родины. Да. Я привила ему любовь к Америке. Но там… Происходит такое…

Тусклый свет электрического фонаря на улице.

— Это старый… приятный город… — говорит дама.

Пауза.

— Я осталась наедине с его болезнью. Он не хотел никого видеть. Ни племянника, ни племянницу…

— И у него не было никого, кто бы?..

Анук не смеет закончить фразу.

— Раньше были девушки… Однако никогда не было той, которую можно было бы назвать сердечной привязанностью. Когда он вернулся, с ним была только я. Он и меня едва терпел. Он почти ненавидел меня. Я ухаживала за ним, как за ребенком. Возможно, он чувствовал свою зависимость от меня, и это мучило его больше всего. Мне приходилось делать вид, что я не боюсь. Ни сына, ни того, что он может натворить.

— Что же такого он мог натворить? — спрашивает Анук.

Она идет по натянутому канату. Еще один шаг…

— После того, что с ним случилось, у него нелады с нервной системой. Врачи посоветовали нам переехать в сельскую местность. Поближе к природе, обрабатывать землю, заняться фермерством… Подальше от городской жизни с ее жестокостями и насилием… Вот уже полгода, как его состояние заметно улучшается. И еще улучшится. Он обязательно выздоровеет. Если бы вы знали, какой он добрый, отзывчивый человек и к тому же замечательный сын… И такой красивый…

— А как он выглядит?

— Матери трудно судить о внешности своего ребенка…

Она не находит ничего, кроме как назвать его «красивым»? Анук теряет терпение. Похоже, что здесь ей не придется исполнить номер в духе Джейн Фонда; она не прижмет к груди уставшего в боях героя; ей не выпадет возможность выслушать его долгий рассказ о ратных подвигах. Она удостоилась только того, чтобы ей показали его детский снимок.

Эта милая женщина ведет себя так, как все матери в мире. У Анук становится легче на душе оттого, что ее ожидания не оправдались.

— Если вы не возражаете, я поднимусь, чтобы позвать Стива; нам нужно возвращаться в Вашингтон. Мой муж вот-вот вернется в гостиницу; было бы лучше оказаться там раньше, чем он.

Эта престарелая дама исполняет роль чистого стекла. Все, что раньше казалось неясным и расплывчатым, приобретает конкретные очертания.

— Еще немного кока-колы?

На Анук наваливается свинцовая усталость.