Читать книгу "Самая коварная богиня, или Все оттенки красного - Наталья Андреева"

– Мама, давай возьмем, – попросила та. – Должно же и у меня что-то остаться на память о… папе? – с трудом выговорила она.

– Хорошо, – кивнула Вероника Юрьевна. – Пусть будет память.

– Ну, все. Целоваться-обниматься не станем, пока-пока, – махнула рукой Маруся. – Родному городу пламенный привет. Егорушка проводит вас до вокзала, у него инструкции. Посадить в поезд, загрузить чемоданы.

– Зачем же его так напрягать? – всполошилась Вероника Юрьевна.

– Его давно уже надо напрячь, – отрезала Маруся. – Это еще цветочки. Через год я сделаю из него человека. Все, пока!

Женщины направились к воротам, где их ждало такси, а Маруся опять развалилась в гамаке. Через минуту на крыльцо выскочила Алевтина Васильевна:

– Уезжают уже? Ой! А я с Оленькой заболталась! Как же? А котлетки-то домашние забыли? А пироги в дорогу?

– Все у них есть, остынь, – отмахнулась от нее дочь. – Ну что ты суетишься? Все уже взрослые, сами о себе в состоянии позаботиться. Что-нибудь на вокзале купят.

– И не посидели на дорожку! Вероника Юрьевна, постойте! Я вам сейчас пирогов с собой дам!

Алевтина Васильевна понеслась вслед за женщинами к воротам.

– Финита ля комедия, – зевнула Маруся. – Ну-с, сечас займемся дрессировкой остального населения. Раз я теперь здесь хозяйка.

Мария Кирсанова «Весна, яблоневый сад», холст, масло

– Эдик, ту ти, ту, ту, ту.

– Что? У нас наконец перерыв?

Эдуард Оболенский захлопнул толстенную книгу и с облегчением вздохнул. Все, хватит на сегодня. Вот уже три часа он сидит в саду, изучая историю искусств чуть ли не со времен Она. Пока Маруся работала, уходить ему было не велено.

– Красота меня вдохновляет, – сказала она. – А ты – прекрасный экземпляр гомо сапиенс. Я хочу все время видеть твое лицо. Оно прекрасно! Особенно, когда ты молчишь. Вот и сиди, рта не открывай, читай книжку. И не пренебрегай спортзалом, я собираюсь заняться еще и скульптурой. Мне вскоре понадобится твое тело, и я хочу, чтобы оно было совершенным!

– Ты меня уморишь! – пытался сопротивляться он.

– Это ты уморишь себя голодом, если будешь мне сопротивляться. Не забывай, кто за все платит.

Ему приходилось ей подчиняться. Вот и сегодня Эдик терпеливо читал книгу, пока Маруся писала новую картину. Стоял удивительный, теплый май, заневестившиеся яблони стыдливо прикрывали корявые тела пока еще голых сучьев розово-белыми вуалями, на изумрудные газоны словно вылили яичный желток. Сколько ни боролся садовник с одуванчиками, они все равно лезли изо всех щелей и, как он выражался, «мать их, портили весь вид». Но бойкая кисть Марии Кирсановой легко расправлялась с сорняками. Новая картина получалась сладкой, словно карамелька, как она с досадой сказала Эдику.

Маруся отошла наконец от мольберта полюбоваться издалека своей работой и кивнула:

– Да, Эдик, прервемся. Что-то не то. Мне надо подумать… Ну как, интересно?

– Ни черта!

– А ты напрягись, корнет. Тебя ждет встреча с искусством.

– Почему это именно я должен пропихнуть в театральное училище какую-то провинциалку? Объяснять ей систему Станиславского, натаскивать по предметам?

– Во-первых, не какую-то, а свою тетю. Во-вторых, председатель приемной комиссии – женщина. Я узнавала. Это предмет, по которому у тебя пять с плюсом. Так что напрягись.

– Что ты со мной делаешь? – простонал Эдик. – Ты же меня эксплуатируешь!

– Хочешь сбежать? – угрожающе спросила Маруся. – А как же наша любовь?

– Маша, когда мы поженимся?

– После…

– После чего?

– После того как я начну тебе доверять.

– У меня никого не было после того как мы познакомились!

– Ха! Другому кому-нибудь расскажи!

– Я тебе клянусь!

– Корнет, отстань. Я вся в работе. Скажи спасибо, что я разобралась с твоими кредиторами. Между прочим, ты недешево мне обходишься. И твоя маман, которой надо регулярно передачи носить. Ее адвокат. Я все записываю на твой счет, учти.

– Но это же рабство! – пожаловался красавец. – Я даже из дома никуда выйти не могу без твоего разрешения!

– А ты как хотел? Человечество, между прочим, должно быть мне благодарно: я тебя от него изолировала. И ничего ты со мной не сделаешь. Я на всякий случай написала завещание.

– Да?

– Мне наследует мать. Это пока у меня нет детей. Необязательно от тебя.

– Маша!

– А кто ты такой? Ты мне даже не родственник, – насмешливо сказала она. – И пока не муж. Успокойся. Какой же ты хорошенький! Обожаю тебя!

Маруся подскочила, звонко чмокнула Эдика в нос, любовно пригладила его растрепанные ветром волосы и стрелой понеслась в дом:

– Настя! Настя, обед!

– И за что мне это? – Эдик взъерошил волосы и со злостью швырнул книгу в гамак. – Ну, ничего, милая, сочтемся. Я тебе все припомню!

В это время Егорушка неслышно подкрался сзади к старшему брату и гаркнул у него над ухом:

– Привет!

– Вот дебил! – вздрогнул Эдик и вскочил: – Мне надоели твои дурацкие шутки!

– Что, съел? Она тебя не любит! Все любят – а она нет! Ты на нее не действуешь.

– Опять подслушиваешь? Вали отсюда, бездельник!

– Я книгу пишу, – обиделся Егорушка.

– О чем?

– Пьесу.

– О господи! И этот туда же!

– А Маруся сказала, что это хорошо. Что мы ее обязательно протолкнем, мою пьесу.

– Интересно, скоро ты ей надоешь? Нашей гениальной художнице?

– А ты? Она сказала, что мы – зоопарк.

– Значит, не скоро, – вздохнул Эдик. – Это мученье, похоже, надолго. Почему я не сбросил ее с поезда? Но теперь уже поздно…

На веранде Маруся нос к носу столкнулась с Олимпиадой Серафимовной, которая, увидев ее, заворковала:

– Опять работала? Устала, наверное, детка, измучилась. Что тебе принести?

– Себя донесите до стула. Бабушка.

– Ха-ха! У тебя, детка, великолепное чувство юмора! С твоим появлением в доме в наш быт словно влилась струя свежего воздуха.

– Ближе к делу.

– У меня остались кое-какие связи, – Олимпиада Серафимовна села. – В мире театра. Я готова похлопотать за Егора, если он в самом деле напишет эту пьесу.

– Попробуй он этого не сделать! Так что, бабушка, начинайте. От всех в этом доме должна быть польза. А где мама с тетей Олей?

– Миша повез их по магазинам, – сказала, словно пожаловалась, Олимпиада Серафимовна.