Читать книгу "Абраша - Александр Яблонский"

Но и это – не главное.

* * *

Как правило, мама приходила одна. Каждый раз Абраша спрашивал ее, где папа, но мама уходила от ответа. Пару раз они появились вместе, и счастье видеть их было настолько велико, что он забывал задать вопрос. Наяву Абраша часто думал, где и как пропал его отец, пытался узнать у знакомых, а у него были даже связи в «органах», так как и «органы» нуждались в медицинской помощи и посещали больницу, где он служил медбратом, и все они искренне пытались что-то узнать, но – безрезультатно.

Сегодня они опять пришли вдвоем. И этот визит его обрадовал и… напугал. Впрочем, только на минуту, ибо он всё прекрасно понимал, и этот сигнал свыше был ожидаем.

– Ты устал?

– Да нет, как обычно. Я немного устаю в последнее время. Но это приятная усталость. Я люблю собирать листья, люблю это время года.

– Пушкин ты наш.

– Да куда уж мне.

– Ты боишься?

– Уже нет. Всё в руках Господа.

– Это верно, но, поверь уж нам, жизнь, даже не самая удачная, есть счастье. А у тебя она не такая плохая.

– Я и не спорю. Только не понимаю, зачем вы меня уговариваете. Я же не собираюсь руки на себя накладывать.

– Да так, к слову. Мы знаем, что ты – борец и за просто так не сдашься.

– Пустой какой-то разговор.

– Ну, почему «пустой». Слышать твой голос, сыночек, такая радость. Ведь, правда?

– Ты права, как всегда.

– Папа, а где ты?

– Мы хотели с тобой серьезно поговорить.

– Я даже догадываюсь, о чем.

– Ну и что?

– Я решил, мама. Я долго думал, и вы, конечно, правы, и я люблю ее. Просто я никак не мог привыкнуть, что смогу еще раз…

– Но столько лет прошло!

– Девять. Это мало. Я ничего не забыл. Всё живет во мне.

– И не умрет. Но ты не должен быть один. Алена – такой верный человечек, она так тебя любит…

– Так я же сказал: решил.

– Ну и умница.

– Мы любим тебя.

– Где вы?

– Мы умерли.

– Я знаю. А я, что, я тоже умер?

– Конечно, раз ты говоришь с нами.

– Но я же жив.

– Жив?…

– Где вы?

– В тебе, наша радость, наше счастье, наш родной…

Наутро, проснувшись, Абраша сказал себе, что при первой встрече сделает предложение. Если да, то да, если же не суждено… Всё равно, предложение он сделает, а там видно будет.

По дороге на работу он подумал, что надо купить колечко. Метрах в двухстах от больницы был универмаг, и он мог бы туда сбегать во время обеденного перерыва. Однако уже в палате, делая перевязку, он сообразил, что, во-первых, ничего хорошего там быть не может, дешевое колечко покупать нельзя, а на дорогое у него нет денег и где его достать? И тут же вспомнил: в платяном шкафу, внизу под бельем хранится старинное кольцо, доставшееся еще от бабушки. Говорили, что когда-то его двоюродный дед надел его на руку своей невесты. Как оно оказалось у них в семье, было неясно, но родители Абраши им очень дорожили. Это он помнил с детства. Кольцо было с изумрудом в центре и маленькими брильянтиками вокруг.

Придя с дежурства, он достал темно-синюю, чуть выцветшую от времени коробочку, внутри которой на вишневом сафьяне лежало колечко. Он долго смотрел на него и представлял, как оно играло на пальцах его далеких предков… Петербургский свет, его бабки или прабабки в пышных нарядах, шляпы с перьями, университетские балы, семейные праздники в Сочельник, пикники, вист на веранде… Вот его предок – приват-доцент делает предложение и надевает это кольцо своей невесте. Вот кто-то дарит своей жене в день рождения наследника… Другая жизнь, другие люди, другая страна, другая планета. Всё другое… А кольцо то же. Потом он вспомнил руки своей жены. У нее были длинные, тонкие, как у Алены, пальцы со слегка выгнутыми ногтевыми фалангами, продолговатыми, всегда аккуратно коротко остриженными розовыми ногтями, не требующими маникюра, руки подлинной аристократки – белые, с выступающими голубоватыми жилками, – которым были не нужны никакие украшения, но на которых любое кольцо, особенно это старинное, под цвет глаз, оживало, начинало наполняться особым светом, притягивая взгляд. Она редко надевала бабушкино кольцо с изумрудом, только по особым случаям. В последний раз она надела его в тот вечер, когда они пошли на ту скандальную защиту.

«Как только Алена придет, я выпью рюмку – другую и молча надену ей кольцо. Удивится, наверное… Если повезет, то повезет. Если же нет, тоже хорошо, будет ей память, да и кольцо не пропадет, останется в хороших руках, вернее, на хорошей руке».

Алена пришла к ночи.

* * *

Из « Дневника событий, относящихся к Смутному времени », писанного собственноручно О. Будило.

«… Ответ на это письмо Пожарского. От полковников – Мозырского хорунжего Осипа Будилы, Трокского конюшего Эразма Стравинского, от ротмистров, порутчиков и всего рыцарства, находящегося в Московской столице, князю Димитрию Пожарскому.

Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились по следующей причине: ни летописи не свидетельствуют, ни воспоминание людское не показывает, чтобы какой-либо народ был таким тираном для своих государей, как ваш, о чем если бы писать, то много нужно было бы употребить времени и бумаги. Чего вы не осмелитесь сделать природному вашему государю, когда мы помним, что вы сделали нескольким из них в последнее короткое время; теперь же свежий пример: ты, сделавшись изменником своему государю, светлейшему царю Владиславу Сигизмундовичу, которому целовал крест, восстал против него, и не только ты сам – человек не высокого звания или рождения, но и вся земля изменила ему, восстала против него. /Коммент. 1. Авторы письма имеют в виду события 17 июля 1610 года и следующие за ними. 17 июля был низложен русский царь Василий Четвертый (Шуйский). Бояре во главе с воеводой Захарием Ляпуновым ворвались в царский дворец и принудили Шуйского отречься от престола. В тот же день (или на следующий – уточнить) Василий был насильно пострижен в монахи. Среди ряда причин доминирующей, думаю, была возможность, вернее, слух о возможности объединения с русскими соратниками Лжедмитрия Второго – «Тушинского вора» с тем, чтобы низложить его и совместно избрать нового царя. До избрания планировалось избрать коллективный коалиционный орган управления, то есть тот орган, который впоследствии получил известность как «Семибоярщина». По мнению поляков – авторов письма, подобные действия – свержение Шуйского – носили незаконный, нелегитимный характер – « народ… был таким тираном для своих государей, как ваш ». Помимо этого, свежи были воспоминания о трагическом конце молодой династии Годуновых. К сожалению, и фигура царя Федора Второго, и его царствование – самое короткое в Российской истории (49 дней) относительно мало изучены и мало освещены в отечественной науке. (Одной из сторон деятельности Федора Годунова – создании им первой русской карты России посвящена моя работа «Федор Годунов – русский картограф»). В данном контексте важно даже не то, что Федор II был одним из наиболее всесторонне подготовленных к престолу, талантливых и образованных наследников в русской истории – Карамзин называл его «первым плодом Европейского воспитания в России» и мог бы стать, по мнению многих, одним из выдающихся государей многострадальной страны. Он был законным наследником . И тот же Карамзин, хотя и находившийся в плену легенды о виновности Бориса в гибели царевича Димитрия, писал: «Достигнув венца злодейством (Борис) Годунов был однакож Царем законным : сын естественно наследовал права его, утвержденные двукратною присягою » ( разр. моя. – И. В.). Как и в случае с Василием Шуйским, законный Царь был насильственно свергнут. 1 июня 1605 года толпа, подстрекаемая Никитой Плещеевым и Гаврилой Пушкиным, арестовала Федора вместе с сестрой Ксенией и матерью Марией Богдановой-Бельской. Царем был провозглашен Лжедмитрий Первый под именем Дмитрия Ивановича. 10 июня Федор вместе с матерью были задушены в своем кремлевском доме Голицыным, Масальским и др. Согласно «Московской Хронике» Конрада Буссова, убийство Федора, т. е. истребление династии Годуновых было условием стоявшего в Серпухове Самозванца. Авторы письма совершенно справедливо относят и это убийство к череде беззаконного «тиранства» русского народа, читай – политической элиты над законными государями (в скобках отмечу, «тиранства», продолжавшегося до начала «просвещенного» девятнадцатого века).