Читать книгу "Легкие миры - Татьяна Толстая"

Что сама Катя вытворяла, по своей воле и без своей воли, – это вообще убиться. Лечила на расстоянии, делала всякие разные фокусы. Это отдельный разговор, не буду тут рассказывать. И все эти вещи делались через слово, без бубна и заячьей лапки. Я очень хотела тоже. По жадности, глупости, гордыне и тщеславию. Тоже хотела иметь такую интересную особенность, но мне это не было дано. То есть тот, кто все это распределяет, решает, – иначе как-то распорядился. Безусловно, мне выдано словесное какое-то умение, но другое. Не это.

И вот как же мне не считать, что слово у нас – одна из важных таких черепах?

А на Западе, когда там поживешь… вот одна из самых неприятных вещей – это когда они спрашивают: зачем ты едешь в Россию, Татьяна? Разве там есть такие хорошие товары, как у нас в магазинах? Убила бы. А здесь спрашивают: а чего ты приехала? Чего здесь хорошего? Тоже задушить.

Что там страшно? Там понимаешь, что ты – шаман на каком-нибудь корпоративе у финансистов. Каково ему? Примерно так чувствуешь себя на Западе. Милейшие люди, друзья, с самыми разными дружила, они самых разных национальностей и оттенков. И вот как только доходит до чего-то вот этого, до разговора вроде нашего с вами про маркеры, пассионарность и колдовство, – все. Как будто ты вот тут описался прям вот у них в гостиной. Они глаза так потупляют, отводят в сторону – неудобный разговор. А здесь удобно. Здесь ты легко в это погружаешься. Вот у нас тетка подъезд моет, убирает – с ней можно вести эти разговоры. Она кретинка полная, претендент на шапочку из алюминиевой фольги, но если я скажу ей что-то в этом плане – я получу от нее полное понимание. Я этого совсем не хочу: она возьмет меня за пуговицу и простоит со мной пятнадцать минут, но я знаю, что я получу. И в этом смысле она – она, которая, как только видит меня или другого человека, сразу: «Вот, за 500 рублей, думаете, интересно мне говно-то это ваше убирать?» Вот и все, что она говорит, – но если я спрошу ее о чем-нибудь духовном, я получу отклик. Я-то знаю.

И как я могу захотеть от этого уехать в вечную сушь западную? Хотя там удобно, прекрасно, дороги починены, сыр двести сортов, пешеходов давить не принято, права человека, уе-мое. А вот не в этом счастье, не в этом.

И.Д.: Я понимаю.

Т.Т.: Вот и мечешься. А поскольку здесь прав человека нет, то здесь возникают пыточные камеры в самых неожиданных местах, где вообще-то к человеку надо бы бережно относиться-то. Судебная палата, администрация кремлевская – ку-ку, ведь это же по проекту не застенок? здесь кандалы к стене каземата не прикованы? это же не музей Петропавловской крепости? Все здесь поменено местами.

И.Д.: Смотрите. Тут все время получаются какие-то парадоксальные штуки. С одной стороны, видимо, это нам сущностно необходимо – такого рода взаимоотношения со словом и с миром через слово. С другой стороны, все-таки мы начинали с того, что это разрушительно. Неоперационально. Видимо, как-то связано с отсутствием прав человека то, что мы так разговариваем.

Т.Т.: Сразу вопрос. А для чего операция? Чтобы что? Какова цель? Телеология в чем? Мы вообще позитивисты, прогрессисты и думаем, что впереди светлое будущее всего человечества? Так нет же.

И.Д.: Наверное, нет. Но при этом, когда вы в западную сушь приезжаете, вы испытываете…

Т.Т.: Облегчение временное? Да, конечно.

И.Д.: И может быть, тут скрыт ответ на вопрос, почему у нас не получаются эти, в общем-то, простые вещи типа соблюдения прав человека.

Т.Т.: Безусловно.

И.Д.: Ведь понятно, как это устроено, и вроде бы и делаем мы то же самое, а… Все-таки принято считать, что – и Владимир Владимирович Путин тому же нас учит – что люди должны жить комфортно и к этому стремиться.

Т.Т.: Он уже добежал.

И.Д.: Ну, он за нас переживает. Благосостояние граждан должно расти. И вот мы все время как-то хотим попасть в Европу. Видимо, и наши взаимоотношения с нашим языком мешают нам туда попасть. Сейчас, слушая вас, я подумал: ну может, и нормально, может, нам не надо в Европу, может, в этом приятном нам кошмаре нам и надо находиться.

Т.Т.: Ну, у меня на это такой не ответ, а соображение. Я об этом тысячу раз думала, конечно же. Когда нам открылась Европа, с 88–89 годов, то мы побежали в нее, уверенные, что она нас вот так с 1914 года и ждет. С выстрела Гаврилы Принципа. И что все так осталось чудесно, как тогда было. Курорты, университеты, дамы в белых кружевных шляпах. Маленькие мощеные площади, ратуша с золотыми часами с боем, господа с моноклем и с самоуважением. Да боже мой, да конный трамвай. Венские булочки, кофе честный, не паленый. Из китайских товаров – разве что какие-нибудь курьезы, шары бильбоке, резные вазочки из яшмы. А там все давно уже не так, и еще раз не так, и еще раз не так. И ничего так не будет – машина времени уехала вперед. И более того, там совершенно возмутительные происходят вещи: всяких там исламцев допустили, слова не скажи про противных нам, всем все можно, феминизм и трансвеститы. В общем, все те ужасы, которых русский народ спокойно перенести не может. «Сделайте все как было раньше», – думает русский народ. Чтоб все было как было раньше. А они даже не понимают, про что речь. Более того: они нас сначала любили и целовали, но уже десять лет, как, узнав, что тут русские, они быстро-быстро доедают и уходят. Особенно в Европе. А араб – он им дорог. А нам ревниво. Мы ж тоже такие же ужасные, как арабы, правда, почему ж не мы? Что такого есть у араба, чего у нас нет?

И.Д.: «Сделайте все как было раньше» – это ведь тоже мантра?

Т.Т.: Да, конечно. Но такая высохшая, она уже ничего не может.

Мы ползли к Европе, и даже отдельными людьми, институциями доползли до Европы, но не до той, которая сейчас на самом деле. У нас совершенно другая Европа. Если быстро вытащить карты и сличить – это совершенно другая страна. Поэтому мы, безусловно, во многом европейцы, и все мои друзья – по большей части европейцы. Немножечко варвары, но в основном европейцы. Но не те. «Но не тем холодным сном могилы». У нас еще вдобавок ко всему – мало того что у нас огромное пространство, можно двигаться, но нельзя понять куда, – у нас еще и со временем что-то случилось.

Потому что мы сейчас, слава тебе, Господи, заканчиваем девятнадцатый век европейский. Вот сейчас самое начало двадцатого. Сто лет ухнули в трещину, как и не бывало. А с другой стороны – это вот как бы передняя часть у нас – голова, плечи – вот они выползли куда-то в воображаемую Европу. А остальной-то хвост с перепонками – он где-то там волочится в каких-то самых глубинах. И слава Богу, что он там волочится, я вам скажу. Для европейца это неудобно, но. И сортиры у нас страшные.

По всей Руси – страшные сортиры. Это важная вещь. Мы совсем не воспринимаем тело как чистый сосуд, в который только Господь может влить божественную душу и потом забрать ее назад. Это совсем другое. И это непростой вопрос – почему так? Почему сортиры? Но вот мы сохраняем какую-то связь хтоническую. Это хтоническая сцепка. А в Европе нет никакой хтоники вообще. Да и в Америке хтоники нет. Ну, может, там, индейцы, я не знаю, а у остальных-то точно никакой хтоники. Поэтому у нас отвратительное, но полезное наследие. Почему наследие должно быть хорошим? Это гламур, не надо. Наследие может быть омерзительным. Его ценность в другом. Вот у нас – оно есть. У нас еще не отпали жабры, хвост, когти, что еще неприятное?