Читать книгу "Семь писем о лете - Дмитрий Вересов"

Стася неслышно открыла дверь и остановилась, прижавшись к стене. Перед ней сверкал одноглавый орел, а по бокам, словно в насмешку, висели два красочных плаката, видимо, для перевоспитания пленных: на одном носатый Сталин правой рукой заносил молот над испуганной хорошенькой женщиной, а левой цеплял ее шею серпом. Подпись гласила: «Серп и молот – смерть и голод!» А на втором скабрезно ухмылявшийся и щурившийся еврей в рамке из могендовида всем своим видом олицетворял перечислявшиеся на его фоне еврейские грехи, типа: «Кто толкал народ в войну, оставаясь сам в безопасности? Жиды!», «Кто обещал вам рай, а создал ад? Жиды!» А посередине в каком-то рванье, с распухшими ногами – неимоверно грязный Женька. Он сидел, свесив голову, и поднял ее только тогда, когда Стася внятно повторила:

– Господин офицер…

– Я это уже слышал. Как же тебя угораздило, а? – с непохожей на него тоской вдруг спросил он.

– А тебя?

Он, вероятно, неправильно ее понял и стукнул кулаком по колену.

– Да я давно говорю, нас здесь семьсот человек и если рвануть, то человек сто всяко выживет, а потом посчитаю, что в минуту четыре пулемета выпускают четыре тысячи восемьсот пуль… Бесполезно.

– В таком случае есть смысл последовать призыву генерала, – громко сказала Стася, лицом отчаянно показывая, что не все так просто, что это финт, надежда.

– А пошла ты… – уже без злобы, но твердо ответил Евгений.

– Хорошо. Тогда, – она понизила голос до еле слышного шепота, – пока мы вместе, расскажи мне все. Что мама, что город, что мы все?

Женька хмыкнул и на секунду стал прежним отчаянным мальчишкой с Петроградки.

– Знаешь загадку: всегда шагаем мы вдвоем, похожие, как братья, мы за обедом под столом, а ночью под кроватью?

– При чем тут сапоги?

– Притом, что это не сапоги, а уши – что НКВД, что гестапо…

– И все-таки…

– Про бомбардировку Берлина в августе сорок первого слыхала?

Стася изумленно вскинула голову:

– Наши Берлин бомбили?!

Евгений криво усмехнулся:

– Кому наши, а кому и… Ну да ладно. Короче, на отлете пришлось ввязаться в бой. Двух фрицев подбили, но и дэ-бэшке нашей досталось. В общем, дотянули до какого-то поля, сели жестко… Не помню, как из кабины вылез, а когда очнулся, вижу, догорает наша машина, а вокруг местные с винтовочками.

– Немцы?

– Отнюдь. Отряд «Гром». Мы, оказалось, до паньства ясновельможного дотянули… Поляки меня сначала из-за комбеза американского за янки приняли, потом разобрались, хотели сразу к стенке, но я отбрехался…

– Вот видишь, братец, – Стася невольно улыбнулась. – Не зря тебе говорили – учи языки.

– А то! С детства долбил все эти трыбы варунковы, и росказуенцы, и ча́сы, будь они неладны. Спасибо мамочке, не зря вбивала в нас родной язык.

– А потом?

– А что потом? Пару раз проверили в деле, приняли в отряд… Про героические будни подполья, уж извини, рассказывать не буду, обстановка не располагает. – Женя красноречивым взглядом обвел кабинет. – На одном деле нашу группу взяли. Свой же заложил, потому что немцы сами никогда не догадались бы, кто таков на самом деле поручик Янкес… И получилось, что ребят повесили как бандитов, а меня, грешного, сюда вот определили. Вроде как военнопленный офицер…

Выслушав эпопею брата, Стася неожиданно позавидовала его всегдашней определенности. Он всегда знал, что делал, а она… Двух станов не боец.

– А ты?

– Мне нечего рассказывать. Я попалась при первой же вылазке разведчиков, куда направили переводчицей, в июле, под Руссой. Немцы, как ни странно, оказались приличными. Повезло. Последнее, что знаю, Афанасьев, воздыхатель мой, ну ты помнишь, уехал в Лугу ополченцев гнать на танки. А в Ленинграде запретили все сигналы, – ни к селу ни к городу закончила она. – Все. Меня давно уже нет. Или меня несколько, что тоже означает ничто…

Но тут сиренево-серебряный Ленинград, каким он бывал на мартовских закатах, поплыл у Стаси перед глазами, убивая красотой и недосягаемостью…

– Только города жалко, только города, – сквозь первые за три года слезы прошептала она.

* * *

Стася сидела перед старинным зеркалом с легкой патиной времени, которая, вероятно, даже самое обыкновенное лицо делала загадочным и прекрасным. Она медленно водила серебряной щеткой по пепельным волосам, и ей казалось, что она смотрит какое-то кино про былую жизнь. Вот она, девочка из советской коммуналки, уже третий день живет в замке шестнадцатого века, где за стрельчатыми окнами полыхает, словно нет никакой войны, роскошная осень, а внизу ждет осанистый старик, будто сошедший со страниц классических романов. Но чем она заплатила за это – разве предательством? Она никого не предавала, у нее никогда ни о чем не спрашивали, кроме того, что касается лично ее. Она спасает брата, в конце концов… Но шаткость своего положения, спрятанная Стасей далеко-далеко в глубь души, все же придавала всем ее поступкам, поведению и мыслям какую-то двусмысленность и призрачность. Порой, глядя в зеркало, она с ужасом отшатывалась, видя не свое умытое, с умеренной косметикой лицо, а ту маску, с которой ее привели к Кранцвельду – и которой она на самом деле никогда не видела, – белая, мертвая, с подтеками крови и губами в крови. А, отдаваясь Вальтеру, она каждый раз в последний миг перед оргазмом чувствовала рядом не выхоленное тело, а вонючую гимнастерку. О, болотная хмарь! Она родилась на трясине и умерла на болоте, и теперь в этой свой призрачной жизни по ту сторону Леты, словно по насмешке судьбы, снова оказалась в бесконечных топях Уккермарка[14].

Остервиц, замок старого барона фон Остервица, полностью отвечал своему названию, располагаясь среди болот между Одером и Рином – в стране хмурых озер, мрачных низин и серого неба. По дороге, пока они ехали сюда, Вальтер откровенно признался, что терпеть не может родового гнезда, что отцу уже столько раз предлагали на выбор поместья в гораздо более приятных местах и что он держится за этот раритет исключительно из прусского упрямства. И Стасе сразу представился этакий Кощей Бессмертный, безвылазно сидящий в своих развалинах и, раскидывая сети, ловящий и умертвляющий все живое в округе.

Однако, когда они по ухоженной каштановой аллее въехали в мощенный булыжником двор, темный от застилающих солнце башенок, оказалось, что герра генерала нет дома, поскольку он уехал с инспекционной поездкой куда-то под Вризен и будет через пару дней.

– Тем лучше, – усмехнулся Вальтер, – проще освоишься в этом склепе.

Но Стасю замок околдовал. В нем, в этих холодных, порой пропахших мышами помещениях, она вдруг открыла в себе какую-то неизведанную часть своей души – часть, стремящуюся к аскезе и жестокости. И, вооруженная ими, она с неожиданной легкостью добилась у Вальтера обещания, чтобы Евгения, и без того уже переведенного в более приличный лагерь на легкие работы, привезли прямо сюда, где брат с сестрой, наконец, смогут побыть вместе в нормальных условиях.