Читать книгу "Гилгул - Иван Сербин"

— Ты все больше удивляешь меня сегодня, — сказал Дэефет, подходя ближе.

— Чем же?

— Своими странными поступками. Почему ты не пошел домой, а спишь здесь, на голой земле? Урия усмехнулся. Дэефет мог бы поклясться, что на мгновение, всего на одно мгновение, в глазах хеттея вспыхнуло торжество.

— Ковчег и Израиль и Иуда находятся в шатрах, — ответил легионер, — и Господин мой Иоав и рабы господина моего пребывают в поле, а я пойду в дом свой есть и пить и спать со своею женою! — Он усмехнулся. — Клянусь твоею жизнью и жизнью души твоей, этого я не сделаю.[12]

— Не пойму я природы твоих речений, хеттеянин, — понизив голос, произнес Дэефет.

— Так ли? — отозвался тот без всякого почтения. — Она та же, что и у твоих псалмов, Царь иегудейский.

— Вот оно что. Мне следовало это предвидеть, — пробормотал Дэефет. — Что тебе известно?

— Многое, что не было известно раньше.

— Кто пророчил тебе?

— Тот, кто достойнее тебя, — ответил Урия.

— Кто еще слышал пророчества?

— К моей великой скорби, я один.

— Ты нарушил Закон, узнав будущее, — заметил Дэефет.

— Мое будущее ясно и без пророчеств. — Урия расправил плечи и улыбнулся. — Твои левиты могут убить меня, но и только. Жить в Иевус-Селиме страшнее.

— Иди домой, хеттей.

— Разве пес я, что ты кормишь меня объедками?

— Ты хоть понимаешь, от чего сейчас отказался, хеттей? — прищурился Дэефет.

— От тебя.

— Ты отказался от Га-Шема.

— Я отказался от покорности и страха. Если это и есть Га-Шем, значит, я отказался и от него. И… — легионер указал на крепостную стену, за которой раскинулся спящий Иевус-Селим, — если это Га-Шем, то лучше бы у Палестины вовсе не было Бога.

— Ты глуп, хеттей.

— Я как раз начал умнеть, Царь Иегудейский.

— Потому что отказался и от жизни, — равнодушно закончил Дэефет.

— Жизнь моя — самое ничтожное из того, о чем мы говорили. Дэефет подумал секунду, затем кивнул, сказал равнодушно:

— Ты сделал свой выбор, хеттей, — затем он отвернулся и зашагал ко дворцу. Оставшись в одиночестве, Урия снова завернулся в плащ и лег на землю. Поерзал, устраиваясь поудобнее, закрыл глаза и тут же уснул. Он слишком устал за последние двое суток. Дэефет же, поднявшись в тронный зал, приказал слугам резко:

— Все для письма. Через секунду ему принесли кожаную полосу, палочку для письма и окрашенную сажей воду. Прежде чем начать писать, Дэефет еще раз взвесил все „за“ и „против“ своего выбора. То, что Урия должен умереть, он решил твердо. Единственное сомнение, как это лучше сделать? Казнить? Это было бы быстрее и удобнее. С другой стороны, не следует доводить страх до той грани, за которой он становится неуправляемым. Не только хеттей, но и многие другие могут перестать бояться, если страх перерастет их. А вот если Урия погибнет в бою, то это можно представить как кару Га-Шема. Они уже впитали запрет поднимать руку на Царя. Дэефет сам научил их этому, дважды не убив Саула при удобной возможности и раструбив о своем благородстве по всему царству иегудейскому. Если уж он, Царь, не осмелился поднять руку на помазанника божьего, то разве отважится на такое смертный? Важно, чтобы они выучили следующий урок: гнев Га-Шема бывает ужасен даже за дерзкие речения. „Да, — подумал Дэефет, — пожалуй, так лучше всего“. Он обмакнул палочку в черную воду и старательно вывел на гладкой коже: „Поставь Урию Хеттеянина там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб был он поражен и умер“.[13]Свернув письмо, Дэефет запечатал его личной царской печатью и протянул стражу:

— Отдашь это утром хеттею Урии, что спит у ворот.

— Да, мой Царь, — кивнул тот.

— Пусть передаст письмо в руки Иоаву, моему племяннику, своему Господину.

— Да, мой Царь. Дэефет улыбнулся и, повернувшись к слугам, убиравшим остатки ужина, приказал:

— Оставьте меня. Он хотел отдохнуть. Он хотел побыть один. Он устал. Это был тяжелый день».

15 часов 07 минут

— Это плод вашей фантазии, — продолжал выкрикивать профессор. — Не более! Вашей больной фантазии!

— В самом деле? — не переставал улыбаться Потрошитель.

— Историки утверждают обратное. Брут в отличие от Каски был смелым, отважным, хотя и не слишком честным человеком. Разъяренная толпа разыскивала заговорщиков, чтобы покарать за убийство Кесаря. Римляне даже разорвали одного из трибунов, по ошибке приняв его за заговорщика.

— Этого трибуна звали Гельвий Цинна, — подтвердил убийца. — К сожалению, вы правы. Во все времена и в любой стране плебс предан тому, кто больше платит и сытнее кормит. Марк Антоний зачитал духовное завещание Кесаря, по которому народу отходили сады Гая Юлия, а каждый горожанин получал по семьдесят пять динариев. Естественно, толпа тут же возроптала против убийц «милосердного» Кесаря. Не такой уж плохой, выходит, он был. Можно даже сказать — хороший. И даже очень. О народе позаботился. Семьдесят пять динариев — не пустяк. Серьезные деньги. Плебс верит чистому и приятному звону монет, а до возвышенных идей ему дела нет. Идеи нельзя пощупать, пересчитать и положить в карман. Их нельзя попробовать на зуб. На них нельзя ничего купить. Идеи пугают плебс. Кстати, завещание Гая Юлия — не более чем ловкая фальсификация. Банальная фальшивка. Никакого завещания на самом деле не было! Антоний просто умно воспользовался моментом и вызвал у народа нужную себе реакцию.

— Ну, ваши инсинуации относительно фальшивого завещания смешны. Смешны и абсолютно недоказуемы! Как и утверждение насчет жестокости Гая Юлия.

— Бросьте, профессор, — засмеялся Потрошитель. — Неужели вы действительно верите в то, что Галльское восстание и Александрийский бунт случились по причине чрезмерного милосердия Кесаря?

— Насколько мне известно, Общегалльское восстание было восстанием плебса, то же самое и с египтянами.

— Верно. Но плебс не ропщет и не бунтует от сытой и спокойной жизни! Равно как и свои собственные граждане.

— Вы, конечно, имеете в виду Гая Помпея?

— Именно его я и имею в виду. Его, а заодно и три сотни консулов и сенаторов, среди которых был Марк Цицерон, не самый глупый гражданин Рима, между прочим. А также и две тысячи всадников и воинов наиболее преданного Цезарю Десятого легиона Лабиэна. Хотя, — Потрошитель потерянно махнул рукой, — по мнению ваших историков, наверное, все эти люди — обычные злодеи, не способные отличить черное от белого. Что же касается Марка Юния… По вашей трактовке получается, что смелый и отважный Брут был смел и отважен настолько, что, — возглавляя заговор! — возложил самую шаткую, сложную и ответственную его часть на «трусливых» Туллия и Каску. Не кажется ли вам, что это глупо?