Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

— А чего ж я такого сказал? Вот, предлагаю к ордену представить — ты бы и позаботился, а, комиссар? Глядишь, и залечим его самолюбие.

— А вы почему свой орден не носите?

— Так резьба на винте стерлась — боюсь потерять, — отвечал Леденев, показалось, безо всякой издевки.

Простота объяснения рассмешила Сергея. «А ведь и вправду: ржавь поела — и никакой контрреволюции. Но не носит, по слухам, давно — почему же не отдал в починку? Не дороже полушки, выходит? И другая тут ржавь — в нем самом?.. Чепуха: скрытый враг, тот, напротив, орденами прикрыться горазд. С боями четыреста верст — не до ордена… Во что же ты веришь, товарищ-царь-зверь?»

XX

Октябрь 1916-го, лагерь пленных Кеньермезо, Эстергом, Венгрия

Матвей стоял напротив Леденева, и глаза того не улыбались. Раздетые до пояса, они застыли посреди коричневой площадки, утоптанной навроде стрепетиного тока, где каждая пядь прибита когтистыми лапами сражавшихся за самку стрепетов. Вокруг изнывала от похоти, качалась за колючей огорожей, подхлестывала криками толпа: направо — заключенные, налево — надсмотрщики.

И вот, слегка присев, расставив руки, как слепцы, боящиеся натолкнуться на преграду, и сторожа друг друга каждым пальцем на ноге и волоском на голове, они сходились, замирали, кружили, играли друг с другом, как кошка с собакой, кидали короткие ложные махи, как будто отметая от себя докучливую мелочь, комаров и изготавливаясь к настоящему броску, и каждый был и тенью, и хозяином другого.

Матвею казалось, что он слышит ровное леденевское сердце и что Леденев слышит каждую связку и жилку, играющую у него, Халзанова, под кожей. И вот Леденев сделал шаг, как будто уж вклещаясь ему в плечи — рвануть на себя, подрубить, — и тотчас нырнул, норовя подцепить под колено. Всполохом Матвей поймал его правую руку, затиснул, нажал, выворачивая. В стоячем упоре надеялся передавить, врывшись в землю ногами, хотя и сверкнуло: направо вались, отжимай ему руку всем весом… И тут как подсел под него Леденев, втыкая в промежность колено, — не стало в Халзанове веса, земли под ногами не стало.

Кувырнулся Матвей, кинул через себя Леденева коленями и хотел уже было кувырком оседлать, но как будто железные скобы вбил в него Леденев. Придавил ему правую руку ногой, захлестнул шею сгибом бедра и голяшки — из Халзанова хрип уж наружу, голова сейчас лопнет, как чугунный пузырь. Удавленно распухнув, все мускулы его, казалось, распускались на лохмотья, но, как вода рвет бочку на морозе, леденевскую ногу отжал, и на излом пошло колено у того, и отпустил халзановскую шею Леденев. Отвалился, вскочил.

Врывались стояками ног в утоптанную землю, крутили друг друга жгутом, как белье. Два раза подсаживался под него Леденев и проворачивал вокруг себя, как мельничные махи, и дважды он, Матвей, впечатывался в землю пятками, а не спиною и затылком. Быть может, кто кого и заломал бы, но лагерная проголодь сказалась — и, быстро вырвав друг из друга силы, так вместе, склубившись, они и свалились, хрипя и нося животами, как один человек. Судья поднял руки обоим.

Боролись на потеху австриякам. За победу давали два фунта пшеничного хлеба, шмат сала, полдюжины селедок и коробку папирос. Яворский называл потеху боями гладиаторов. Присели на штабель ошкуренных бревен и долго не могли сказать ни слова — все отдыхивались.

— Ну, мужик, тебе, гляжу, не попадайся.

— Так и ты не из жидких, гляжу. В Гремучем скачки помнишь? — ответил Леденев.

— Вижу, ты помнишь крепко. Дарью не забываешь. Чего ж ты в меня, как в падлу, вцепился? Кубыть, до дома проводить сулился, а тут обратно убивать?

— Убивать я покуда силов не набрался.

— Так зачем же последние тратишь?

— А вот то самое — о Дарье не забыл.

— И не женат, слыхал, до сей поры.

— Когда ж мне было? Да и на ком? Огрызки подбирать? Таких, какие вам, хозяевам, не гожи?

— Красивых много. Всякого сословия.

— Ну вот и путался со всякими. А чтоб с одной до самой смерти — была одна такая, да нынче сына от тебя растит. По тебе убивается зараз. Кубыть, уж вестку получила, что пропал.

— Хуже нет, чем вот так — то ли мертвый уже, то ли где-то еще телепаюсь. Уж лучше б сразу похоронную.

— Должно, и похоронная пришла бы — все одно не поверила бы. — В глухой и ровный голос Леденева просочилась зависть. По крайней мере, так Матвею показалось.

— А нужна тебе, скажем, жена, окромя твоей шашки? — ответил Халзанов. — На войне ить женился, с ней, войною, и любишься, как ни одну бы бабу не любил.

— Ну а ты? — усмехнулся Роман. — Тебе-то, выходит, нужна — Дарья-то. Ты зараз-то казнишься, ну а, положим, возвернешься к ней — тогда как? Никуда уже больше от нее не пойдешь? Так ить нет: дашь ей радость, как голодной собаке мосол, и обратно захочешь на фронт. Вот и выходит, брат: таким, как мы, все нужно — и война, и жена. Столько нужно всего человеку — как подумаешь, страшно становится. До без конца и края каждый жизнью недоволен.

— А вот сюда его пихнуть. Ни о чем уже думать не сможет, кроме воли и хлеба. Человек то и есть, без чего ему жить невозможно.

— Хлеба? Воли? А где ж такое место есть на свете, чтоб каждому и хлеба было вдосталь, и воли через край? Вот уйдем мы отсюда — куда?

— В Россию, домой, чудак-человек.

— Ну а Россия что такое? Такая же тюрьма. Простор — и умом не окинешь, а воля-то где? У кого? Мужицкая есть? Иль рабочая?

«Наслушался Зарубина», — подумал Халзанов с неясной тоской и нажал осторожно:

— Мне воли с краями — куда еще больше? Я жизнью своей правлю сам. Нутро свое слушаю. Да и ты, вижу, тоже попал на свою борозду. Без мала офицер. Служить да водить за собой — чего еще надо? Хлеб есть. Земли — заглонись.

— У вас, казаков, — верно, есть. Три жизни живи — всю не вспашешь, — надавил Леденев на Матвея глазами, ломая встречный взгляд упорным неприятием их прирожденного, мучительно неразрешимого неравенства. — А у нас, мужиков, на Дону? Какая есть, вся ваша? Нам ее дозволяется только пахать, а владеть ею — что ты, ни-ни. Жрать будете, а нам не отдадите. Шуряк твой Гришка, помню, в измальстве меня ею потчевал: наберет горсть с дороги и в рыло — жри, мужик, приговаривал, жри. Вот и по всей России так: у одних — заглонись, а другие с уродским горбом. Чуть кто выткнется, вякнет: за что надрываемся, на заводах, в полях? — тут же вас, казаков, и спускают, как псов. В плети бунтовщиков, вырвать всем языки. Не похоже на этот вот лагерь? По нутру живешь, а? Нагаечная служба по нутру?

«С зарубинского голоса поет», — опять сказал себе Матвей, осознавая, что ничем не может возразить на леденевские слова — ответить может только то, что ему, казаку, в самом деле живется привольно и что сытый голодного не разумеет, потому и готов он, Халзанов, стоять за царя, за свои же казачьи права, от царя, как от Бога, полученные. А понадобится — и давить, разгонять всех голодных по стойлам готов, безраздумно глушить слитный стон всех озлобленных, безземельных, горбатых в работе, слыша только себя самого, одну только свою казачью правду, как цепная собака внимает только собственному брюху, разделяя людей на хозяев и покушающихся на хозяйское добро.