Читать книгу "Одесская сага. Ноев ковчег - Юлия Артюхович (Верба)"

Петька буркнул:

– Что-то ты, Василий, нынче разболтался как бессмертный!

Он просунул руку в планшет и достал крошечную карточку. На ней рядком сидела его прошлая жизнь – нарядная Женька в белом платье с Нилой и Вовочкой, а по бокам, подальше друг от друга – две непримиримые и заклятые бабушки – Фира и Елена. Это было единственное фото, на котором они были вместе. Петька настоял – хотел память детям. Он погладил заскорузлым большим пальцем Женькино лицо и прикрыл глаза. Внезапно успокоился и просто ждал.

С чьей стороны прилетел снаряд, никто так и не увидел. Но попал он точно в двигатель. Взрыв был такой силы, что кроме пары покореженных кусков от крыльев не осталось ничего. И тем более никого.

Мельницкая, 8

В квартиру № 12 по Мельницкой улице, 8 бесцеремонно стучали. Заспанная Женька накинула халат и пошла открывать.

– Да кто там такой нетерпеливый? – буркнула она.

На пороге стоял румынский патрульный с какими-то бумагами и еще два румына в военной форме сзади.

– Вот ваш адрес, – патрульный деловито, не обращая внимания на Женьку, протянул листок офицеру за спиной. – Ваши две комнаты. Обживайтесь.

Потом брезгливо посмотрел на взлохмаченную Женьку: – Собирайте личные вещи, обеспечьте офицерам комфорт и покой.

– Что происходит?

– Уплотнение – вам одна комната.

В квартиру первым зашел денщик, за ним офицер, – прямо в сапогах в большую комнату. Из дальней спальни выбежала босая Нилочка.

– Здравствуйте, – удивленно уставилась она на гостей.

– Буна димената, – поздоровался денщик и с интересом стал рассматривать Нилу.

Женя вспыхнула:

– Марш в комнату! Одеться немедленно и ко мне!

Она закрыла собой Нилу и, глядя прямо в глаза, обратилась к денщику:

– Не смей смотреть на мою девочку!

Денщик, не понимая, насмешливо отмахнулся и открыл шкаф.

Пунцовая Женька бросилась вынимать свои вещи.

Денщик, так же молча, отобрал у нее стопку постельного белья. Потом вытащил Петькин пиджак и довольно прищелкнул языком. Женя так сжала кулаки, что поранила ладони.

Нельзя… нельзя… у тебя дети…

Она бы убила этого наглого усатого урода с одного удара любым ножом с кухни. А вторым ударом – офицера. Хотя лучше наоборот – у того оружие при себе. А что потом? Потом все равно ее поймают…

Она сквозь зубы, не поднимая головы, произнесла:

– Если что-нибудь понадобится – позовите.

Залетела в свою спальню и схватила Нилу за ухо, зашипела:

– Ты что полуголая ходишь? Хочешь, чтоб тебя изнасиловали прямо дома? А ну оделась! И бабушкину кофту сверху старую! И не причесываться!

Сгоняет на кухню:

– На, жуй!

– Что это?

Женька сунет Ниле в рот пару зубчиков чеснока:

– Разгрызла и медленно разжевала!

– Мама, фу, я не хочу. Зачем?

– Жри, чтоб на тебя не позарились! Воняй, не мойся. Ходи как конь шахматный. Два врага в доме! Воняй и в глаза не смотри!

– Красивая баба, – задумчиво сказал офицер, когда Женя вышла из комнаты.

– Привести вечером? – отозвался с готовностью денщик.

«Бег козы»

Анька пришла в себя. Увидела пятно на потолке в форме хачапури. Застонала.

– О, с возвращением! – Сухонькая старушка в медицинской шапочке смочила ей губы.

– Где я? – Анька пыталась сфокусировать взгляд. Хачапури на потолке расстекалось и медленно вращалось.

– А ты не помнишь? В Бек Къазы.

– Какой бег козы?

– Село наше. Деточка, а ты откуда?

Анька ухватилась рукой за кровать – та плыла и разворачивалась. И ходила волнами.

Все, что она помнила хорошо, – было судно. Ее эвакуировали в последний день с военными.

– Досиделась дура! – скажут ей в военкомате.

Аньку не хотели брать на фронт. С инвалидностью и занимаемой должностью ей полагалось или оставаться в подполье и вести агитационную работу, или проходить ускоренные курсы медсестер и отправляться в санчасть. Но самый очевидный и близкий ее работе вариант – это корреспондентом в военную газету. Учитывая риски, ответственного партийного работника и коммунистку все-таки эвакуировали. Аньку укачивало и мутило всю дорогу из Одессы до Крыма. А когда она сошла на берег, мутить не перестало. Дальше все было как в тумане. Озноб, высокая температура, марево перед глазами. Она еще не знала, что это тиф. Выныривая из этого удушливого сумеречного состояния, она твердила одно: – Мне надо в Джанкой.

Когда отключился ее беспокойный мозг, всплыл единственный адрес, куда она рвалась по-настоящему – село под Джанкоем, где жил Боренька.

Анька посмотрела вокруг осоловелым взглядом, несмотря на октябрь, подставила голову под холодную воду из колонки. Выдохнула. Пошла.

– Джанкой, – прошелестела она и протянула вещмешок с консервами. Ее подсадили в кузов полуторки. Там уже сидело с десяток пассажиров. Анька забилась в угол, за лавку, и моментально заснула. Провалилась в горячий туннель. Проснулась от взрыва и боли. На ней лежал толстый старый татарин. Из его рта струйкой стекала кровь. Анька, пыхтя, выбралась и, обходя разбросанные куски человеческого мяса и покореженного металла, пошла по тропинке вниз. Туда, где на горизонте блестела золотой тесьмой полоска моря.

Так и добрела до крошечного, богом забытого села.

– Джанкой далеко? – спросит Анька, очнувшись еще через пару часов.

– Да верст тридцать, – ответит старушка. – Ты оттуда?

Дарья Владимировна работала в местном фельдшерско-акушерском пункте последние двадцать лет. Ее и вызвали мальчишки, увидев сидящую под деревом у дороги тетку в крови. Кровь оказалась чужой, а у гражданки ничего при себе, кроме жара и вшей.

Анька медленно сядет на кровати и прошепчет:

– Бог любит Троицу, – и спросит погромче: – Я давно здесь?

– Две недели.

– А наши где сейчас?

– Молчи, деточка. Ушли наши. Немцы уже здесь. Татары теперь все за немцев. Так что молчи. У тебя есть кто в Джанкое?

– Не в Джанкое – рядом.

Анька, с крошечным отросшим ежиком на бритой голове, худая, как скелет, в старой сорочке Дарьи Владимировны и своем плаще, выйдет во двор и присядет на солнышке. Мимо проскачут всадники. Один из них вернется и, не спускаясь с коня, насупившись, уставится на нее.

– Юсуф???

Жидлан

Сережка Ижикевич, дружбан Нилы и сосед из той самой бывшей квартиры Вайнштейнов, возвращался домой. В свои тринадцать он был таким мелким и тощим, что его ни в какую не взяли на фронт, хотя пацан был рукастый. Как шутили дворовые мадам: