Читать книгу "Зинзивер - Виктор Слипенчук"

Эй ты, поэт, невольник чести…

Я посмотрел на Двуносого, он пребывал все в том же отсутствующем состоянии, но теперь с отвисшей челюстью и отвлеченной улыбкой. Он словно бы застыл в созерцании чего-то необыкновенного, поражающего воображение. «Наверное, он ошарашен процентами от сделки, в которую втравил нас обоих», подумал я со злым ехидством, и мне захотелось сказать ему: «Что, Феофилактович, яйца ишо не отморозил?!» Но вместо этого я сел на табуретку, которую только что занимал Толя Крез, и, достав карандаш (ручки у меня не было), прямо на папке записал первую строку обращения одного поэта к другому. Конечно, я сразу понял, почему Толя уступил свое место. Сидя лицом к стойке бара, у которой приспешники попивали пиво, я находился под их наблюдением. А сам Толя постучал по часам (засек время) и, увлекая за руку ничего не понимающего Двуносого, вышел с ним на улицу. Они один за другим очень быстро прошли мимо окошка. Куда они, почему они, что они?.. — меня это не интересовало. Как не интересовали приспешники и Тутатхамон, все это время находившиеся в тени, а теперь громогласно обсуждающие, кто я, что я и зачем. Для меня было главным — поэт я или чесоточник? Я и думать не думал о торговле стихами. Но не зря тот день (пятое апреля) был воскресеньем, а в воскресенье я почему-то всегда бываю в выигрыше.

Тридцать минут пролетели мгновенно. Я это понял по возвращающимся шагам за окошком: бегущим — Двуносого и размеренно-широким — Толи Креза. Конечно, было обидно, только что настроился на настоящее, серьезное стихотворение увы, время истекло. Не знаю, что бы я делал, если бы не учился в Литинституте. Будучи студентом, я прошел столько «состязаний в Блуа», что в некотором роде овладел выигрышной техникой подобных состязаний.

Первое, с чего в них следовало начинать, — с задела. То есть в первые же пять минут следовало полностью выполнить заказ — сочинить необходимый опус, нисколько не заботясь о его качестве. И только потом, когда есть задел, можно попытаться сочинять что-то другое, по-настоящему серьезное.

У меня «потом» не было — тридцать минут пролетели мгновенно. Как говорится, только-только настроился — шаги… Вначале Двуносый заскочил в киоск, а следом и Толя Крез.

— Все-все, время вышло! — Красноречиво постучал пальцем по часам. — Ну как?! — Это уже к своим приспешникам.

Судя по их замешательству, время, отпущенное на стихотворение, не вышло, но я не стал уточнять… Зная, что в подобных ситуациях более самих стихов ценятся уверенность в себе, умение преподнести любой текст как факт божественного откровения, я несколько раз про себя прочел свой опус и сейчас же принял позу пророка, исключающего все мирское и преходящее. Я предчувствовал, что моя поза будет воспринята окружающими как хитрость утопающего. Тем более что и ответы приспешников настраивали на это. Один из них прямо сказал: «Если этот Митя — поэт, то я — Папа Римский».

Двуносый опять меня удивил. Оценив обстановку, он, очевидно, решил незаметно ретироваться. Для отвода глаз достал блокнот, начальнически что-то спросил у Тутатхамона, стоящего за стойкой, и тут же, на ходу пряча блокнот, нацелился покинуть киоск. Однако Толя Крез не дал — пригласил к столику.

— Эй ты, поэт, невольник чести!

Даже теряюсь, как сказать: приподнято прогнусавил Толя или — гнусавя, продекламировал? В любом случае проскальзывает насмешка, которой не было. Поэтому опускаю его «гнусавость».

— Пора вставать — Нью-Васюки! — прокричал он своим особенным голосом и, тряхнув меня за плечо, спросил: — Ну как стишочек?

— При чем тут Нью-Васюки, просто немного задумался, — невольно страшась его эрудиции, соврал я и с облегчением перевел разговор на стишочек, который уже давно написан и отпечатан в памяти. — Минуту внимания, — сказал я, вставая из-за стола. — Я привык читать стихи стоя, в том числе и свои.

— А я привык слушать — сидя, — самодовольно сказал Толя Крез, усаживаясь на мое, то есть на свое место.

И сразу тишина как бы упала. Я немножко выждал и…

Эй ты, поэт, невольник чести, ты в двадцать первый век идешь и, провалиться мне на месте, в суме ты рукопись несешь! Несешь потомкам — в лихолетье волочишь ноги еле-еле, чтоб в новеньком тысячелетье твои нетленки прозвенели! Эй ты, поэт, постой немного, возьми и мой бесценный груз. Пропой его в гостях у Бога, как я пропел в гостях у муз!

Концовка стихотворения была совершенно никудышной. Получалось, что поэт, идущий в третье тысячелетие, по сути, идет как бы на квартиру к Богу, причем как к коллеге, чтобы исполнить свои песни. Бог — коллега?! Больше не о чем говорить — приехали!

Закончив читать стихотворение, я медленно опустил руку, спрятал под крылаткой и чуть-чуть наклонил голову как бы в знак уважения ко всем слушателям. На самом деле мне было не до уважения, я ждал нападок со стороны Толи Креза. В свете его эрудированности мой опус не выдерживал никакой критики. И точно… Он попросил еще раз прочесть концовку. Я прочел — на грани обморока.

— А эти музы — они ведь женщины, — сказал Толя Крез с некой изобличительной интонацией.

Я согласился с ним, сказал, что к тому же они еще и древнегреческие богини, покровительницы наук и искусств. Каждую из девяти богинь я назвал по имени, чем вызвал у всех молчаливое изумление.

— Хорошо, еще раз — концовку, — приказал Толя Крез.

Я был почти уверен, что полностью он не позволит прочесть четверостишие, непременно остановит. И он остановил:

— Нет-нет, не «пропой», а «пропей его в гостях у Бога, Как я пропил в гостях у муз!».

Конечно, это было неожиданно, сообщники Толи пришли в восторг. Кстати, я тоже аплодировал, я радовался, что ошибся, — Толя Крез и не думал нападать на мое стихотворение. Оценивая Толину эрудицию и вообще его понимание поэзии, я слишком высоко ставил сети, а он прошел под ними.

Когда первая волна восторгов улеглась, голос подал бывший сантехник Тутатхамон:

— А рыжий-то, рыжий?! Дышит в тряпочку, а видал — голова! Золотая, башковитая, мыслительная — как у Ленина!

Откровенно говоря, заявление бывшего сантехника не содержало в себе ничего, кроме лести. Причем лести грубой, примитивной и однообразной, нечто подобное я уже слышал от него в адрес Двуносого. Тем не менее все, в том числе и Двуносый, весело смеясь, опять зааплодировали, дескать, ну и Тутатхамон-Тутатхамонище — скажет, как в лужу… А однако приятно — молодец Тутатхамон!

Я посмотрел на Толю Креза: черные глаза блестели, прямо полыхали электричеством. От природы красный, как медь, он буквально побурел от прилива чувственной крови. И задышал, задышал так сильно, что черная тряпочка на лице то надувалась, как парус, то опадала, прилепливалась к неровной вмятине носа, обнаруживала круглые ямочки ноздрей.

— Ну хватит, харэ! — прервал излияния восторгов Толя Крез и сказал, что пора делом заняться, ему нужны стихи о любви, он намерен опубликовать их под своим именем в какой-нибудь из новых местных газет для цензурного авторитета их фирмы.