Читать книгу "Вселенная Айн Рэнд - Гэри Вайс"

16. Пророчество

Леонард Пейкофф был наследником Айн Рэнд, но только формально. Он был слишком уж большой подхалим — даже по меркам Рэнд, — чтобы стать лидером движения и вызывать доверие у последователей, и слишком уж поверхностный человек, чтобы претендовать на место своей наставницы. Роль вожака досталась человеку способному, который и взял на себя управление Институтом Айн Рэнд в конце 2000 года.

Ярон Брук — по всем признакам выдающийся лидер. Он — харизматичный оратор, отличный лектор и проницательный писатель. Он балансирует на грани фанатизма, что было свойственно и самой Рэнд, однако не переходит эту зыбкую грань в отличие от Пейкоффа. Он — решительный сторонник бескомпромиссного радикального капитализма, не ведающего угрызений совести.

Мои попытки взять у Брука интервью много месяцев встречали отпор. На мои электронные письма не отвечали, мои голосовые сообщения оставляли болтаться на давным-давно позабытых автоответчиках. Но все резко изменилось после одного телефонного разговора с Джоном Эллисоном. Я мимоходом упомянул, что так и не смог поговорить с Бруком, несмотря на многочисленные попытки, зато взял интервью у его главного конкурента, Дэвида Келли. Эллисону такой расклад не понравился. Уже на следующий день — прошло почти семь месяцев с моей первой просьбы об интервью — я получил по электронной почте письмо от Курта Крамера из Института Айн Рэнд. «Прошу прощения, что так долго не мог Вам ответить, — писал он. — Ярон согласен дать интервью». Одному богу известно, что случилось бы, скажи я Эллисону, что взял интервью у обоих Бранденов. Может, за мной прислали бы частный самолет?

Я встретился с Бруком в ресторане гостиницы «W Hotel» на Юнион-сквер, где он остановился на время очередного приезда в Нью-Йорк. С Бруком я сразу же почувствовал себя непринужденно. Типичный дружелюбный израильтянин. Мне не пришлось называть его «доктором», что было большим облегчением. Выступая с трибуны, он иногда казался неистовым: очки в проволочной оправе, худое лицом, плотно обтянутое кожей, — ав первую нашу встречу я едва ли не ждал, что он вот-вот меня ударит. Однако в непосредственной близости все его острые углы уже не выпирали так сильно.

Ярон Брук родился в 1961 году где-то в южной части Иерусалима, но прожил в этом разделенном на части и консервативно-религиозном городе всего несколько лет. Рос он в Хайфе, портовом городе на побережье Средиземного моря, где атмосфера была куда более либеральной. Его родители были иммигрантами из Южной Африки, изначально — литовскими евреями. Отец по профессии — врач. «И до сих пор врач, — сказал Брук. — Ему пришлось выйти на пенсию, потому что медицину национализировали». Старший Брук работал главврачом в медицинском центре «Рамбам» в Хайфе. «Он с удовольствием работал бы и дальше», — сказал Брук. Позже я убедился, что Брук прав: врачей в израильских больницах, подконтрольных государству, вынуждают выходить на пенсию, чтобы дать дорогу молодым, а частных больниц, куда они могли бы устроиться на работу, очень мало. Во всем этом угадывалось эхо детских впечатлений Рэнд: Брук наблюдал, как его отца, уважаемого врача, выталкивают со службы по принуждению государства.

Отец Брука часто ездил в длительные командировки за океан, что обычно для израильских докторов, поэтому Брук немного пожил в Лондоне и в Бостоне, где ходил в среднюю школу. Жизнь там его не впечатлила. Он обнаружил, что американцы — люди «невежественные, тупые и недоразвитые». Война во Вьетнаме подходила к концу, а «они даже не знали, где находится Вьетнам. Дети в школе не могли показать Вьетнам на карте. Зато я знал, где находится Вьетнам».

Рэндианская инициация Брука состоялась, когда ему было шестнадцать. Тогда, в конце 1970-х годов, он был «законченным социалистом, а заодно и законченным сионистом». Как и большинство других израильтян и их родителей. Однако, к счастью для Брука, у него имелся друг немного старше по возрасту, большой любитель поговорить. «Он как-то начал разглагольствовать, выдвигая прокапиталистические идеи, и я спросил, где он их набрался, а он дал мне почитать „Атланта“».

Сначала Бруку пришлось с этой книгой «сражаться». Он был не только законченный социалист, но, что гораздо хуже, «пожалуй, и законченный альтруист». Он счел книгу невразумительной, поскольку его знакомство с Америкой ограничивалось средней школой в Бруклине. Да еще он знал лозунг: «Секс, наркотики, рок-н-ролл». Однако, дочитывая книгу, он уже не спорил — во всяком случае, не спорил с Айн Рэнд. Зато спорил со всеми вокруг по поводу идей, почерпнутых им из романа. Конфликты с товарищами и родственниками возникали у юноши даже не из-за новообретенного отвращения к социализму, а из-за того, что он стал считать израильским «иудейским коллективизмом».

До прочтения Рэнд он говорил: «Один из способов самоидентификации состоит для меня в моей, скажем так, принадлежности к племени». Рэнд же учила его: «Ты — не член племени. Ты в первую очередь принадлежишь самому себе. Ты — тот, кто ты есть». С этого момента он начал понимать сионизм совсем по-другому: несмотря на его племенные и коллективистские корни, он считал его «средством самозащиты. Мой народ называет себя иудейским — пусть даже по собственному желанию, это не имеет значения, — потому, что так его называет весь остальной мир». Но если вдруг не станет антисемитизма, «какая тогда разница, быть иудеем или не иудеем?» На меня произвел сильное впечатление этот пример того, как объективист способен перечеркнуть тысячелетние религиозные традиции одним решительным утверждением.

«Атлант» уж точно не укрепил в Бруке израильское самосознание. «Израиль маленький, — сказал он, — там всюду — родня, возможности ограничены, там тесно, ужасно тесно. После того как я прочитал „Атланта“, мне стало ясно, как-то отчетливо понятно, что живем мы один раз, и мой нравственный долг — в том, чтобы моя жизнь прошла как можно лучше».

Он стал особенно чувствителен к главным проблемам страны, которые сводились к усиленному давлению со стороны правительства и отношению к жизни самих израильтян. Они попросту были чрезмерными альтруистами. Они хотели помогать другим, были готовы жертвовать собой ради народа. Это вечная проблема иудейского государства. «Кто безоговорочно считается в Израиле героями? Люди, жертвующие собой ради группы. Люди, отдавшие свою жизнь за других. Идеология Израиля — в том, чтобы жертвовать некоторыми ради всех. И вся мифология — не израильская, а иудейская — об этом. Не о борьбе, не о нескольких сражениях, а о нескольких жертвоприношениях».

Я был удивлен (приятно удивлен), услышав такое от Брука. Мне уже порядком поднадоели логические обоснования, к которым рэндианцы прибегали, оправдывая объективистский взгляд на альтруизм, в особенности когда дело касалось патриотических подвигов. Требуется недюжинная смекалка, чтобы взять быка за рога и отказать в уважении людям, отдавшим жизнь за свою страну. Все американские школьники знают историю Натана Хейла, разведчика времен Войны за независимость, который сказал перед тем, как его повесили англичане: «Я жалею только, что у меня всего одна жизнь, которую я могу отдать за мою страну». Подобного рода чувства никак нельзя оставить без внимания.

Обычно объективисты с этим осторожничают. В День памяти 2006 года Алекс Эпштейн из Института Айн Рэнд высказался в одной газете в том духе, что солдаты Соединенных Штатов не «приносили себя в жертву ради высокой цели. Когда Америке угрожает настоящая опасность, она угрожает всем нам и нашим близким, в том числе и солдатам».[223] По сравнению с подобными заявлениями откровенное признание Бруком собственного эгоизма было подобно глотку свежей воды.