Читать книгу "Иоанн Мучитель - Валерий Елманов"

— Да мне совсем славно, Ивашка, — заупрямился царь. — К чему хлебать сию отраву, коль немочи не чую?

— Чтоб ты ее и далее не чувствовал, — пояснил Иоганн Эйлоф, бывший в последние четыре года главным изо всех лекарей, и настойчиво протянул кубок.

Иоанн поморщился, выпил, вновь поморщился и, крякнув, принялся расставлять фигуры. Бельский же, усевшись, продолжал раздумывать, говорить царю о загадочных словах ведьмы или поостеречься. Она-то далеко, а он, Богдан, рядом, и против кого в первую очередь обернется царский гнев — неведомо. Решил чуть переждать и сказать попозже, когда Иоанн придет от выигрыша в еще более доброе расположение духа. То, что государь выиграет, боярин знал точно, равно как и то, что смельчака, осмелившегося одолеть царя, рано или поздно ожидала неминуемая опала. Пускай не сразу, но то, что она придет, однозначно — уж очень не любил государь проигрывать.

Правда, и с теми, кто откровенно поддавался, Иоанн тоже не любил играть — какой интерес. С Биркиным дело иное. Был сей боярский сын туповат и всегда играл с Иоанном на полную силу, причем страдал и переживал от проигрышей очень искренне, без малейшей фальши, которую зоркий царь мгновенно подмечал, и уж тогда берегись. Все помнили, как опростоволосился на одном из пиров выкупленный царем из польского плена воевода Юрий Борятинский. Отвечая на вопросы царя вместе с другим недавним полонянником — Иосифом Щербатым, он врал на чем свет стоит. Дескать, нет у ихнего короля ни хорошего войска, ни могучих крепостей и вообще он дрожит при упоминании одного имени русского царя.

— Бедный король! — сокрушенно произнес тогда Иоанн, печально покачивая головой. — Как ты мне жалок!

И тут же, схватив посох, принялся охаживать им Борятинского, приговаривая:

— Вот тебе, бесстыдному! Получай за лжу несусветную!

Говорят, после тех побоев воевода почти два месяца не сползал с постели, залечивая полученные раны.

С Биркиным иное. Родион искренне радовался, когда снимал с доски фигуру противника, переживал, когда получал мат, даже топал ногой от расстройства и всякий раз умолял царя дать ему отыграться, грозно суля, что уж на сей раз он непременно одолеет. Поэтому с ним Иоанн играл охотнее, чем с кем-либо другим. С ним да еще с Годуновым, но тот всячески увиливал от шахматных баталий — уж слишком слабо играл государь.

В первой игре Биркин, так и не заметив, что Иоанн готовит мат, кровожадно накинулся на его фигуры на противоположном фланге, пожирая их одну за другой и ликующе приговаривая: «Ну, государь, уж ты себе как хошь серчай, а на сей раз мой верх станет. Вона ты сколь всего лишился», на что царь снисходительно хмыкал:

— Зарекалась свинья, — и продолжал уверенно раскидывать сеть, завершившуюся через пару ходов матом. — Вот так-то, — похлопал он по плечу обескураженного Биркина. — А все почему? Поторопился ты, Родиошка, победу праздновать, вот и проглядел. В шахматах, яко на войне, — тут же принялся он его поучать, — поперек загадывать негоже. Потому и пророчества у ведуний все яко в тумане плавают. Это чтоб простецы на них ловились да чтоб самим пути к отступлению завсегда оставить. Токмо дуры голимые, навроде этой ведьмы, в открытую лепят, потому и гореть ей в огне дважды — в той жизни диавол расстарается, а в этой я ему подсоблю. Что, напужал старуху, яко я тебе повелел? — повернулся он к Бельскому.

— Она сказывала, чтоб ты погодил ликовать — день еще не прошел, — робко заметил Богдан Яковлевич и, уходя от щекотливой темы, предложил: — Может, дашь Биркину отыграться, государь? Вона как человек жаждет.

— Можно и дать, хотя все одно — не сумеет он, — благодушно согласился Иоанн, начав расставлять свои фигуры — царь любил черный цвет. — А что до старухи, то ее и завтра не поздно изжарить али на кол насадить, — усмехнулся он и вспомнил: — Ты как, не забыл, что я повелел тебе ее вопросить, почто она мне нынешний день назначила, а не какой иной?

— Не забыл, государь, — еще тише ответил Богдан.

— И что? — требовательно спросил Иоанн.

— Да дурная она совсем, — замялся Бельский. — Сказывает, что будто какой-то мертвяк тебе четыре месяца за царевича подарил, а коли не поверит, говорила, то чтоб сам посчитал. — И в поисках поддержки оглянулся на Годунова, мол, давай выручай.

— Да чего ее слушать, государь, — подал тот голос. — Вовсе из ума выжила.

— Во, во! — обрадовался Бельский. — Потому и плетет несуразицу. — И вздрогнул, уставившись на шахматную доску. Только что поставленный рукой Иоанна черный король отчего-то неожиданно упал на бок, звонко щелкнув деревянной головой о соседнюю клетку. Оба игрока в замешательстве уставились на валяющуюся фигуру.

— Это Родион, поди, рукавом задел, царь-батюшка, — ляпнул Богдан Яковлевич, хотя хорошо видел, что короля никто не касался.

— Рукавом, — машинально повторил мгновенно побледневший Иоанн и тихо попросил, устанавливая короля на место: — Повтори-ка еще раз, что она поведала.

В уме он уже лихорадочно подсчитывал. Когда все сошлось в точности с предсказанием ворожеи, Иоанн, понадеявшись на ошибку, тут же принялся считать повторно, хотя чего там считать, когда и без того все ясно. Владимира Старицкого и двух его сыновей он умертвил 19 ноября 1569 года, за что получил четырнадцать лет жизни. Теперь, присовокупляя к ним четыре месяца, получалось… 18 марта 1584 года, то есть… сегодня.

Бельский меж тем повторил сказанное старухой. Едва он закончил говорить, как король, вновь звонко щелкнув деревянной головой, снова улегся на бок.

— Что ж так-то? — с надрывной тоской в голосе произнес Иоанн. — А еще родич. Нешто упредить нельзя было? — вопросил он, обращаясь к кому-то невидимому за спиной Бельского.

Богдан даже оглянулся, решив, что Борис пересел и царь смотрит именно на него. Но нет, Годунов как сидел чуть правее, так и оставался на месте, а Иоанн по-прежнему продолжал глядеть влево от Богдана.

— Ты, государь, — бодро начал было оружничий, поворачиваясь к царю, но тут же осекся и замер, испуганно глядя на откинувшегося на подушки и хрипевшего Иоанна, отчаянно отбивавшегося от кого-то незримого. Невидимость меж тем ни в коей мере не мешала неведомому врагу крепко стискивать царское горло, от чего лик Иоанна побагровел, а из глотки вырывались лишь приглушенные хрипы. Глаза царя то ли от натуги, то ли от нехватки воздуха чуть ли не вылезали из орбит.

Вбежавшие на зов Годунова и Бельского лекари уже ничего не могли поделать, да и подоспевший царский духовник Феодосий Вятка лишь ради приличия положил куколь и рясу на мертвое тело, символизируя, что государь посхимился, скончавшись иноком. Однако уж кто-кто, а Бельский точно знал — царь скончался в точности, как и его отец Василий Иоаннович. Что тот был мертв, когда его постригали, нарекая Варлаамом, что этот, которого Феодосий нарек Ионой. К тому же Вятка вовсе не имел права свершать обряд пострижения.

«Да и какая разница — покойного или живого, — отмахнулся он от лишних мыслей, торопливо шествуя к выходу из царских палат. — У усопшего столько грехов было, что их никакая схима не покроет, так что ему все едино — ад уготован. Ныне не о том думать надо, а о другом — к какому берегу прибиваться. Духовную-то Иоанн так и не написал». И Богдан невольно позавидовал Годунову, которому не надо было ничего гадать, поскольку шурину Федора сам бог велел стоять горой именно за этого царевича.