Читать книгу "Золушка с Чистых прудов - Вера Васильева"

И я пришла на первую репетицию. Встретили меня очень ласково. Главным образом, была молодежь. И Германна, и Лизу, и Машу, горничную, играли молодые актеры: Александр Дривень, Любовь Ещенко, Ольга Жевакина. Надо сказать, что им, может быть, даже было немножко трудно с Элиной Авраамовной, потому что она очень строга, часто была недовольна своими партнерами, чего у меня вообще в жизни никогда не случалось. И я оставалась, несмотря на свои восемьдесят лет, той же девчонкой, что и они. Я хохотала от того, что у меня что-то не получается.

Потом я так думала: вроде я не похожа на древнюю старуху, добавлю-ка я своей героине все физические неприятные качества, которые встречаются у очень старых людей. Ну, допустим, буду чихать, кашлять, сморкаться, и все это должно быть некрасиво, но оно естественно, потому что это старый человек.

А кроме того, она еще и злится на то, что старая, а все молодые. У нас в театре так себя иногда вела Татьяна Ивановна Пельтцер. Приезжаем мы на гастроли. У нас концерт. Все собрались внизу у гостиницы, ждут ее. Проходит довольно много времени, и вдруг она высовывается в окно и говорит: «Пока не схожу в туалет, будете ждать». Это какая-то злоба, веселая злоба старого человека, словно желающего сказать своим поведением: «Не думайте, что вы вечно будете молоды, вы станете такими же, как я, поэтому я буду такая, какая я есть. Не буду притворяться добренькой или очень эстетичной. Вот некрасиво из носа сопли текут – ну и что, я не виновата, мне сто лет».

В общем, подобные смешные и наполовину реалистичные вещички меня веселили. Я себя как бы приближала к той женщине, которая не думает, какое производит впечатление. Она не нравится – «Ну и наплевать мне на то, что я вам не нравлюсь».

В то же время, однако, при всем этом – какое-то безумное одиночество и безумная тоска. И значит, издевательства должны быть талантливыми. Они не могут быть одинаковыми, поэтому тогда-то изобретешь какую-нибудь капризность, а в другой момент – какое-либо несогласие, мелкую раздражительность. Существует масса черт, которых у меня, несмотря на мой почтенный возраст, нет, но которые я наблюдаю у других. И мне понравилось, потому что это было весело, и одновременно с этим я как будто немножко озорничала. Образ тогда становился не трагедийным, а довольно жизненным, живым.

У меня было какое-то ощущение, что моя героиня испытывает не исчезнувшую тоску о любви, о преклонении ей, героине, в те времена, когда она была хороша. И поэтому развлечение собственными недостатками как бы примиряет ее с тем, что она не открывает своей тоски. Ее тоска… она почти нигде не выписана. Но ее следовало обязательно как-то прочувствовать. Это тоска или любовь, которая была когда-то, и она не позволяет никому плохо говорить о том человеке, которого она любила. Опять, в общем, что-то очень близкое мне. Хотя о моем любимом человеке никто ничего не говорит, но любовь живая.

И вот это живое чувство, которое, если проявится, будет выглядеть смешным в ее возрасте. Какая-то маленькая тайна, которая давала возможность, помимо ее капризов и неприятных черт, жить еще какой-то внутренней жизнью. Она умная женщина, поэтому она меня и увлекала.

Когда я думала о ее первом появлении в пьесе – в сцене на балу, я вспомнила о французском романсе, который поет Пиковая дама в опере. Это романс из оперы французского композитора Андре Гретри «Ричард Львиное Сердце», который П.И. Чайковский использовал в опере «Пиковая дама». И тогда я предложила: «Так как все-таки у нас звучит музыка Чайковского и постановка уже ассоциируется с оперой, то нельзя ли мне на балу, где моя героиня избалована вниманием, петь свой любимый французский романс?» И я его записала без всякого аккомпанемента, просто в техническом помещении, и как-то это пригодилось.

Je crains de lui parler la nuit,J’écoute trop tout ce qu’il dit,Il me dit: je vous aime,Et je sens, malgré moi,Je sens mon coeur qui bat, qui bat,Je ne sais pas pourquoi.[1]

Потом режиссер мне сказал: «В конце она будет петь колыбельную». Колыбельную умирающему Германну. Хотя некоторые люди с такой трактовкой финала не согласны. А мне это очень понравилось, мне казалось, что Пиковая дама не рождена злодейкой.

Вот как писал о ней Пушкин: «Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему».

И еще я подумала: это очень по-христиански, что смерть людей примиряет. Графиня умерла от страха, Германн не убил ее, у него же пистолет не был заряжен. Она на него не сердится, она его жалеет.

Поэтому, когда я пою колыбельную, для меня это очень органично. И мне кажется, что это органично и Пушкину, и вообще православию. Германн совершил, пусть мысленно, нехороший поступок, но Графиня его прощает и благословляет. В ее колыбельной мне чудились христианские мотивы. Для меня это очень дорого.

Одета я была роскошно. Все платья придумал Слава Зайцев, с которым когда-то у нас были дивные костюмы в «Фигаро», и вообще я его очень люблю. Платья очень хороши. Мне кажется, что моя Пиковая дама достаточно красива, хотя и стара.

Надеюсь, что кому-то она кажется и умной, несмотря на огромное количество всяких издевательств и фиглярство, которое себе позволяет. Все-таки в моменты задумчивости или точной оценки любого человека видно, что эта женщина очень умна. Вообще черт интересных в графине много. И это меня сильно привлекало.

Доброжелательная обстановка и доверие ко мне, вера в то, что я справлюсь со своей ролью, помогли мне на репетиции, и я ничего не стеснялась. Например, сцену с Германном, в которой он напоминает призрака, я играю как любовную, хотя безумно боюсь. Боюсь чужого человека, боюсь, что человек готов на многое ради того, чтобы узнать тайну.

И может быть, он мне даже чем-то напоминает моего Сен-Жермена. Поэтому моментами я в него вглядываюсь и как будто думаю или чувствую, что я в нем что-то угадываю – то, что я любила. И когда он целует мои ноги, я руки протягиваю, словно ищу в воздухе его самого. Он в ногах, но разум не позволяет мне все это увидеть, однако есть какое-то чувственное желание – ощутить, потянуться. Однако приходя в себя, графиня его отталкивает, потому что это кощунственно, страшно, чтобы такой старой женщине вдруг почудился какой-то любовный порыв, который она не изжила в себе. Она понимает, что этого не должно быть, отсюда и отталкивание, и на секунду притяжение.

В сцене, где Германн разговаривает с Пиковой дамой, у меня почти нет слов и присутствует какая-то таинственная невысказанность, но все-таки живая, неудовлетворенная. Графиня – по-своему несчастливая женщина, в то же время очень уверенная в том, что она сильна, прекрасна, умна, что она видит все насквозь. В ней – сочетание какой-то не умершей тоски и не умершего собственного ощущения жизни.