Читать книгу "Вяземская голгофа - Татьяна Беспалова"

– Почему ты называешь Панкратову фронтовичкой? Разве мы не все тут фронтовики?

– Я не фронтовик, – всхлипнул Валентин. – Мы только в бой успели вступить и всё. На минное поле сразу попали. Я и немца-то ни одного не убил. На минном поле какие немцы? И всё.

Тимофей знал, что Валька уже плачет. Уж крутит бессильно головой, уже мочит подушку. Беда с ним. Никак не может смириться! И смотреть на него тошно, и не жалеть невозможно. Тимофей справил нужду, воздвиг тело на тележку. Что ж делать? Надо идти на сестринский пост. Хоть воды для бедолаги спросить.

Руки, ноги, голова – роскошь невообразимая. Мечтает человек о богатстве или, положим, о бабе особо красивой и недоступной мечтает. А всего-то надо ему для счастья: пару рук, пару ног и чтоб голова соображала. Без хорошо соображающей головы руки и ноги сохранить в целости намного труднее. А без ног и только с одной рукой как донести чашку до постели тяжело больного товарища? Ах, эти коридоры – окошко в торцевой стене. На потолке запыленные лампочки, и те не светят. И это роскошь, потому что зимовали вовсе без электричества. На две палаты – одна керосиновая лампа. Да к чему свет слабовидящим или вовсе слепым? Вот Лада – счастливица. И свет ей не нужен – ей всегда светло. И руки-ноги целы. И душевная она. Вон идет навстречу по коридору. Наверно, опять ангелом ведома. И он же, ангел, нашептал ей про Валькину горесть. Опять плачет Валька-инвалид Отечественной войны, и часа не провоевавший. Тимофей видел, как Лада вошла в их общую келью. Его крюк она держала навесу за ремешок крепления. Тимофею не хотелось торопиться, тем более что в левой ладони зажата кружка с водой. Поторопишься – расплещешь. А до завтрака ещё далеко, чая нет, но надо же хоть чем-то напоить бедолагу. Пока Тимофей добирался до кельи, плач Валентина утих. Ильин протиснулся в приоткрытую дверь, гордясь тем, что кружка всё ещё полна. Он увидел знакомый силуэт на светлом фоне оконца. Прямая спина, длинное до пола, одеяние, чем-то напоминающее монашеские ризы, плотно облегающий голову платок. Валентин молчал – ни всхлипа, ни движения грудной клетки.

– Умер? – догадался Тимофей.

– Да, – отозвалась Лада.

– А может, уснул? Он только что плакал.

– Он умер, – коротко сказала Лада. – Я точно знаю – умер.

Она держала ладонь на Валькином переносье, так, чтобы прикрыть сразу оба глаза.

– Если б я водки ему дал, может, он и пожил бы ещё, – буркнул Тимофей. – Может быть…

– Может быть, – эхом отозвалась Лада.

– Но ты же забрала водку. И крючок мой забрала. Где сидор, а? Где стеклотара? – Тимофей шипел и плевался. Вода из оловянной кружки выплескивалась на грязный пол.

– С-с-сволочь! – взревел Тимофей. – Зачем забрала?! Жалко тебе?! Ты мне не жена! Знаешь, сколько я таких, как ты, имел?! А ты мне не дала!..

Тимофей размахнулся, но бросить кружку в картонное лицо не решился. Бросил в стену. Расплющенный металл покатился, загремел по заплеванному полу. Незрячие глаза в прорезях картонной маски отрешенно смотрели куда-то в сторону.

* * *

Тимофей вывалился на улицу. Нет, он больше не вернется в интернатский корпус. Конечно, до дальних скитов, уединенных мест, где раньше жили монахи, ему не добраться. Но и здесь оставаться больше нельзя. Невозможно оставаться.

– О чем страдаешь? – спросил старик.

– А ты присмотрись, – нехотя отвечал Тимофей. – Откуда так яблоками пахнет?

– Это ещё прошлогодние. Я их сохраняю в погребке, – был ответ. – Прошлый год был хороший урожай. Ещё осталось немного.

Старик порылся к карманах, достал небольшое сморщенное яблочко, протянул его Тимофею. Ильин вцепился пальцами в скользкий бок, да так, что из-под кожуры брызнула суховатая по весеннему времени мякоть.

– Да у тебя и зубов-то нет. Так откусываешь боковыми, будто кот.

– Не-а, нету. Немец зубы одним ударом высадил.

– Жрать, наверное, всё время хочешь? Ещё бы! Молодой! Который тебе год? Дай-ка угадаю, – бормотал старик, наблюдая, как Тимофей грызет яблоко.

– Не угадывай, дед, я так скажу. Тридцать шесть мне. По здешним меркам – старик. Вот Валька, мой сосед, он молодой. Ему – двадцать четыре. Но он уже умер, потому что добрый был. А я жив, потому что злой.

Они сидели посреди монастырского двора, с четырех сторон окруженного трехэтажными белеными корпусами интерната – бывшими кельями Спасо-Преображенского монастыря. Над их головами зацветала старая яблоня. Над крышами корпусов возносились синие луковицы собора. Выше всех вздымалась угловатая колокольня. Но её-то почти с любого места можно увидеть. Беги на противоположный конец острова – узришь и оттуда. А тут, во дворе, не охота и голову задирать, но Тимофей не ленился, задирал. А бывало, и ложился на спину рядом с яблоней, смотрел вверх. Подолгу смотрел, будто взлететь примерялся.

– Я влезу туда, старик! Клянусь! – пробормотал Тимофей, отбрасывая в сторону черенок. Он съел яблоко вместе с семечками и сердцевиной.

– Человек – не белка, – отозвался старик. – По земле ходить должен.

– Лада ангелов видит. Врёт?

– Человеки мы и человеческое приплетается. Люди лгут часто. Но Лада не лжет.

Старик Фадей – в сильно заношенных, но не рваных опорках, брезентовых штанах и чистой телогрейке, сидел на березовом чурбаке. Результат утренних трудов – значительная гора наколотых дров – возвышался по левую руку от него. По правую примостился Тимофей.

– А рука-то у меня есть. Смотри! Левая уцелела! – Тимофей поднял окровавленную кисть. Костяшки тыльной стороны ладони были разбиты, но ссадины уже подсохли.

– Чай, дрался?

– С кем? В моей палате только Валентин – и тот помер, – прорычал Тимофей. – Наверное, теперь такого же подложат. Будет или стонать, или молчать, как сом. Ни потрепаться, ни выпить. Эх, передушить бы всех их, да тоже жалко… Да и то прав ты. Дрался, видать, вчера. Только не помню с кем… Лада говорит, что с мужем фронтовички Панкратовой… жаль…

– Жалость – это хорошо, – пробормотал старик. – Но и трудиться надо. Не терять к труду привычки. Не годится все силы на драку изводить.

– …я помогаю их брить, опростаться помогаю. Вторую весну служу санитаром. Эх, свалить бы, да куда тут свалишь? Ты-то где так долго пропадал?

– Остров большой, – заметил Фадей. – Да и вокруг – не одна вода, другие острова есть. Я на Скитском острове был. Избу там чинил. По озеру плавал – рыбу ловил. Весной вода тихая.

Старик внимательно смотрел, как ловко Тимофей скручивает сигаретку. Левой рукой, шустрыми пальцами лишь чуть-чуть подсобляя себе крюком правой. На правом же крюке имелось специальное приспособление, чтобы курево удерживать. Левую руку Тимофей сразу же спрятал в брезентовую рукавицу, берег.

– Куришь? – вздохнул старик.

– Да! И сам курю, и «самоварам» даю. Это тоже моя работа. Они радуются. Кто стонал – перестает стонать. Но молчаливые всё равно молчат. Спасибо, старик, что хоть ты со мной говоришь.