Читать книгу "Вечный Жид - Сергей Могилевцев"

Лодовико (он явно заинтересован). Мировая литература ударила вам в ноздри с полуторагодовалого возраста?

Ромм. Могла бы еще раньше, но тогда были живы мои родители, и дедушка меня к себе еще не забрал. Но потом, когда я стал жить в его доме, великие классики стали моими наставниками с самого юного возраста, и я уже не мог без них обходиться. Я запросто беседовал с Гомером, прогуливался в лицейском саду с Аристотелем, поражал всех сведениями о Платоновой Атлантиде, пытался подражать безумному Дон Кихоту. Я водил хороводы в оливковых рощах Греции, окруженный античными Музами, а юный бог Аполлон и водительница Муз Мнемозина проводили меня за руку по запретным тропинкам истории.

Счастливо улыбается, смахивает с глаз слезу, глядит в воображаемую туманную даль.

Лодовико (задумчиво). У вас было счастливое детство.

Ромм (возражая). Что вы, вовсе нет, я был самим несчастным ребенком на свете!

Лодовико. Вы были самым несчастным ребенком на свете? Но почему?

Ромм. Сам не знаю, ведь всего у меня, казалось бы, было вдоволь, если не считать, конечно, умерших родителей; однако временами непонятная тоска и грусть нападала на меня и я неделями не мог ничего делать, ходил сам не свой, и лил слезы, грустя о чем-то несбыточном и далеком. И так продолжалось долгие, долгие годы, пока я не подрос и не простился со своим удивительным детством!

Лодовико (помолчав). А у вас было непростое детство!

Ромм (порывисто). А у кого оно было простым, ответьте мне, прошу вас?!

Лодовико. Ну, разумеется, разумеется, я с этим не спорю, детство никогда не бывает простым! Ах, детство, детство, милые шалости, милые проказы, легкие шлепки по голой заднице, раздаваемые чересчур расшалившимся шалунам. Кто через это не проходил, и кто потом не мечтал вернуться в это опять?! К сожалению, от всего этого остался лишь пепел.

Ромм (вздыхая). Увы, это реальность, и, к сожалению, слишком очевидная и навязчивая.

Лодовико (кивая на урну). Но у вас все же есть ваш дедушка?!

Ромм (радостно). Вы имеете в виду этот пепел? Да, мы теперь не расстанемся никогда! Вы знаете, я, когда увидел эту миленькую кучку праха, этот пригорок свежего и блестящего в утреннем свете пепла, так сразу же сообразил, что он может принадлежать только лишь моему дедушке, и больше уже некому! (Наклоняется, берет урну с пеплом на руки, прижимает ее к себе, что-то мурлычет про себя.) Теперь мы с ним едины, я и покойный дедушка, и не расстанемся уже никогда!

Лодовико умильно смотрит на счастливого Ромма.

Лодовико (после паузы). Вы знаете, а ведь я не был так счастлив в детстве, как вы!

Ромм (убирает щеку от урны, с удивлением смотрит на Лодовико). Не были счастливы, как я? Но почему?

Лодовико (грустно). Наверное, потому, что всем счастливым быть просто нельзя; счастье, очевидно, распределяется между людьми неравномерно, одним достается больше, другим меньше, а третьим вообще ничего. Впрочем, чтобы не быть голословным, вот вам история моего баснословного детства.

Ромм (все еще радостно). У вас было баснословное детство?

Лодовико (философски). А у кого оно было иное? Впрочем, моя баснословность совсем иного порядка.

Гримм, до этого сидевший на своем стуле и прислушивающийся к разговору, который он комментировал ядовитыми усмешками и неясными репликами, внезапно встает и, безнадежно махнув рукой, куда-то уходит.

Ромм (удивленно). Куда это он?

Лодовико. Точно не знаю, сказать не могу, но, возможно, он тоже кого-то ищет?

Ромм. Вы имеете в виду близких родственников? (Ставит урну на землю, подходит к пустому стулу.) Вы не возражаете, если я сяду? (Садится.)

Лодовико. Я вообще никогда не возражаю. Я очень толерантен в смысле общения; а что касается поисков родственников, то, думаю, это пустая затея.

Ромм. Почему?

Лодовико. Пепел нас всех уравнял в правах, и сделал ближе, чем однояйцевые близнецы. Сейчас любой может быть и матерью, и отцом, и троюродной бабкой как себе, так и всем остальным.

Ромм. Это так, но хотелось бы верить в обратное.

Лодовико. Я вам еще не надоел?

Ромм. Напротив, вы что-то говорили о своей баснословности.

Лодовико. Не своей, а своего детства, в этом все же большая разница.

Ромм. Вы так думаете?

Лодовико (с жаром). О да, судите сами: в детстве я был отвержен, наг и бос, родители, в отличие от других младенцев, совсем не занимались со мной, и я был уверен, что вряд ли доживу до тридцати.

Ромм. Вы не были уверены, что доживете до тридцати?

Лодовико. Ни капли, я вообще ни в чем не был уверен, в том числе и в завтрашнем дне, жил, как пташка лесная, перелетая с дерева на дерево, путешествуя по окрестным холмам вдоль берега моря, ибо дом мой находился на морском берегу, и проклинал весь белый свет за то, что я на этот самый свет появился.

Ромм. Это похоже на тавтологию.

Лодовико. Что похоже на тавтологию?

Ромм. То, что вы проклинали весь белый свет за то, что появились на свет!

Лодовико (протестуя). Но это же правда! Отец мой был безумным ученым, ищущим свой философский камень, а мать – простой обывательницей, с уклоном, впрочем, в тщеславие и фарисейство, и я им был нужен так же, как прошлогодний снег, или старые, давно уже опавшие и почерневшие листья.

Ромм. Неужели детство ваше было столь мрачным?

Лодовико. О, оно было мрачным до невменяемости! Я скитался по своим окрестным холмам, абсолютно отверженный, потерянный и ненужный, проклиная весь белый свет и призывая на его голову самые страшные кары. Мне кажется, что именно из-за меня весь мир и подернулся пеплом!

Ромм. Вы не преувеличиваете?

Лодовико. Ничуть. Тот, кто ненавидит так сильно, способен испепелить всю вселенную!

Ромм (после молчания). И все же, вы слишком самокритичны. Не стоит придавать такого большого значения переживаниям детства. Конечно, я допускаю, что ваша отверженность и озлобленность достигли некоего гипертрофического характера, но все же мир погиб не из-за вас!

Лодовико. А из-за кого?

Ромм. Из-за меня!

Лодовико (изумленно). Но почему?

Ромм. У меня было слишком хорошее детство. Разумеется, если не принимать во внимание отсутствие матери и отца. Такое хорошее детство не может быть у одного человека; возможно, что меня наказали, послав под ноги весь этот пепел. (Смотрит себе под ноги, ворошит носком черно-белые нити пепла.)