Читать книгу "Ген мозга - Светлана Кузина"

Некоторые случаи видений и «возвращений» после клинической смерти кажутся мне более чем убедительными. Более того, они бывают такие красивые! Об одном мне рассказал врач Андрей Гнездилов – он потом работал в хосписе. Однажды во время операции он наблюдал за больной, которая пережила клиническую смерть, а потом, очнувшись, рассказала необычный сон. Этот сон Гнездилову удалось подтвердить. Действительно, описанная женщиной ситуация происходила на большом расстоянии от операционной, и все детали совпали.

Но так бывает не всегда. Когда начался первый бум изучения феномена «жизни после смерти», на одном из заседаний президент Академии медицинских наук Николай Блохин спросил академика Александра Арутюнова, который дважды переживал клиническую смерть, что же он все-таки видел. Арутюнов ответил: «Всего-навсего – черную яму». Что же это такое? Он все видел, но забыл? Или на самом деле ничего не было?

– Можете описать, что в минуты клинической смерти происходит с мозгом и сознанием?

– Мне кажется, мозг умирает не тогда, когда в сосуды в течение шести минут не поступает кислород, а в момент, когда он наконец начинает поступать. Все продукты не очень совершенного обмена веществ «наваливаются» на мозг и добивают его. Я какое-то время работала в реанимации Военно-медицинской академии и наблюдала, как это происходит. Самый страшный период – когда врачи выводят человека из критического состояния и возвращают к жизни.

– Если вы не атеист и верите в существование души, значит, сами не испытываете страха перед смертью?

– Говорят, что страх ожидания смерти во много раз страшнее ее самой. У Джека Лондона есть рассказ про человека, который хотел украсть собачью упряжку. Собаки покусали его. Человек истек кровью и умер. А перед этим произнес: «Люди оболгали смерть». Страшна не смерть, а умирание.

И для меня сегодня очевидно одно: тело без души не живет. Но ведет ли биологическая смерть к смерти души – вот вопрос вопросов.

О Зазеркалье, религии и науке

– Момент моего прихода к вере не имел отношения ни к личности Ванги, ни к занятиям наукой. Так получилось, что после поездки к Ванге – это просто по времени совпало – я очень многое пережила. Я пережила предательство ближайших друзей, травлю в Институте экспериментальной медицины, который я тогда возглавляла и где объявила о своем решении уйти в новый Институт мозга, и самое страшное – смерть двух моих близких людей: мужа и его сына от первого брака. Они умерли трагически, почти одновременно: Алик покончил с собой, а муж не перенес его смерти и скончался в ту же ночь. Вот тогда я очень изменилась.

– Вам казалось, что ваш мозг завис над пропастью безумия?

– Да, так было. Именно тогда, в 1990-м году, у меня появилось ощущение, что я вижу и слышу больше, чем мне нужно. Как будто это сны – и не сны. Это были шаги, запахи… Я пыталась себя уговорить, что этого не может быть. Пробовала кое-какие фармакологические препараты, но, кроме неприятностей, они ничего не дали. Обратилась к очень сильному психиатру, которого знала с юности. И слава Богу что он был не из тех, кто сразу «припечатывает» диагнозом. Я продолжала работать, но меня все это очень раздражало, довольно мешало здорово.

– И все-таки это была болезнь?

– Да не была я больна. Просто увидела что-то лишнее, словно заглянула в Зазеркалье. Это у людей бывает. Пережитый тогда лично опыт полностью выходил за рамки известного мне объяснения мира. К примеру, я никак не могла найти объяснение тому, что муж, явившись мне однажды во сне, просил помочь в издании рукописи его книги, которую я не читала и о которой не узнала бы без его слов. Это был не первый подобный опыт в моей жизни (перед арестом отца в 1937 году я тоже видела сон, затем отразившийся в реальности), но здесь я впервые задумалась о происходящем всерьез. Разумеется, эта новая реальность пугала. Но мне тогда очень помог мой друг, священник, настоятель в Царском Селе отец Геннадий. Мы пошли с ним в храм, я поставила свечку перед распятием, он начал что-то говорить над моей головой… Домой я вернулась совсем другим человеком, я ничего лишнего не слышала. Были моменты, когда все это вдруг возвращалось. Но после разговора с отцом Геннадием – проходило.

– Вы пытались этому найти объяснение?

– В церкви накоплен огромный опыт, который науке еще предстоит осмыслить. Не психоанализа, а такого… глубокого внушения. Священники (не все, конечно) умеют найти слова, которые доходят до человека, как бы диктуют возврат к норме.

…Вы знаете, что мое детство пришлось на крайне антирелигиозный период. В те времена, к примеру, был очень популярен журнал «Безбожник», в котором рассказывалось о том, как темная бабушка, порезав палец, завязывает его паутиной, а умный внучек в этих случаях мажет палец йодом. А много лет спустя выяснилось, что в паутине содержится пенициллин – антибиотик.

И очень долгое время, даже когда я уже начала ездить за границу, я бывала в храмах, воспринимая их исключительно как произведение искусства. Мне они очень нравились именно с художественной точки зрения. Но я и представить себе не могла, что это когда-нибудь станет мне близко в другом смысле. Для меня очевидно, что к вере нельзя прийти под чьим-то влиянием, по одному лишь эмоциональному порыву, тем более – по причине логически выстроенных умозаключений. Духовный путь человека – слишком тонкая материя.

– Вы как-то сказали: «Вера, а не атеизм помогает науке…» Верующий ученый способен на большее, чем атеист?

– Думаю, да. В атеистах слишком много отрицания. А значит, и негативного отношения к жизни. К тому же религия – это в большой мере наша история. Один крупный ученый (не верующий и не атеист, а где-то между) подсчитал, что самым популярным человеком в истории человечества был Иисус Христос. Хотя бы по индексу цитирования. Библия – сама по себе превосходный материал для научного исследования. В ней, как и во многих других книгах, говорится о существующих, но еще не изученных явлениях.

Наука, ни с какой точки зрения, не является антагонистом вере. И религия никогда в истории не противопоставляла себя науке. Джордано Бруно, к примеру, вопреки принятой точке зрения, осуждали не за его учение, а совсем за иные вещи. Другой вопрос, что сама наука в какой-то момент начала противопоставлять себя религии. И это, с моей точки зрения, странно, потому что сегодняшнее ее состояние как раз убеждает в правдивости постулатов, изложенных, к примеру, в Священном Писании. Когда я говорю подобное, то многие мои коллеги удивляются. Дело в том, что я не отношусь к тому типу ученых, которые утверждают: того, что я не могу измерить, попросту не существует. Между прочим, это слова одного уважаемого мною коллеги, на которые я всегда возражаю: наука есть путь к звездам. Дорога в неведомое. Я уверена, что ученый ни при каких обстоятельствах не имеет права отвергать факты на том основании, что они не вписываются в его мировоззрение. С моей точки зрения, в этом случае разумнее переосмыслить позиции.

Вот, например, многие не верят в Священное Писание, считают, что это выдумки. Но как, к примеру, в этом случае быть с документальными свидетельствами, на основе которых воссоздается история войн? Разве подтвержденные свидетельства об одном и том же событии не является поводом для анализа и серьезным документом? Я в данном случае не защищаю Евангелие, не нуждающееся в защите, – я говорю о самой системе осмысления непонятных, неординарных вещей – таких, например, как многочисленные показания людей, видевших, слышавших окружающих в состоянии клинической смерти.