Читать книгу "Дата моей смерти - Марина Юденич"

— Это тоже удалось.

— Дальше была самая главная их мулька, с интернетом.

— Это конечно, Кассандра? В смысле, Дарья?

— Не факт. То есть, общалась с тобой она — вне всякого сомнения. Так воспроизвести манеру речи и лексику Егора могла только она. Но вот автор идеи — человек очень серьезный, это мог быть кто-то из самой верхушки. Уж очень нестандартное, при нынешнем российском компьютерном отставании, решение.

— У нас нет отставания, но, по-моему, еще никто не додумался вещать от имени мертвых.

— Так это Россия, Гвидо!

— Да, да Россия. Я помню.

— Так что автора предъявить не могу, и сам о том сильно сожалею, большого ума человек. Просто хотелось бы в глаза взглянуть. Ну, подушка в одеколоне, записка на зеркале — это ясно, Мусиных рук дело. Что там еще?

Службы побудки в городской телефонной сети, разумеется, нет — Нет?!!

— Это…

— … Россия… Я понял, понял, но все время забываю, простите. Многое очень похоже — Мы понимаем, и сами иногда забываем…

— Вот, это, пожалуй, все, остальное мелкие незначительные детали…

— Например, как она интересовалась у меня, жив ли я?

— Слушай, при твоей профессии надо иметь более крепкие нервы…

— Ладно, не спорьте. Все так все. Слава Богу, что все.

— Знаете, мы часто сегодня поминаем Бога, и я вот что вспомнил. Мой дед когда-то говорил мне, давно, в раннем детстве, что существуют на свете всего несколько профессий, чей профессиональный долг — делать людям добро и отстаивать их интересы на своем поприще до последней возможности, а иногда — как это? — и капли крови. Это профессии священника, врача, адвоката и банкира. И вот теперь, я смотрю, что нас здесь только трое, не хватает только священника. Но мы часто говорим о Боге. Получается, дед прав и сейчас. Вы понимаете, что я хотел сказать?..

— Очень хорошо понимаем, Гвидо, но это ведь — это…

— … Россия Гвидо обречено поднимает руки.

— Нет, теперь уже без всякой иронии, Гвидо. Мы реже обращаемся к священникам, можно сказать, что большинство нации вообще не приучено искать у них помощи. Только в самых крайних случаях: рождения и смерти — Да, я понимаю, семьдесят лет атеизма…

— И это тоже, но есть нечто более важное. Здесь большевики со своим атеизмом ничего, как раз, поделать не смогли — Очень интересно, и что же это такое?

— Русские, если уж они верят в Бога, более склонны хранить его в сердце.

— Постоянно с Господом? Но откуда так много зла?

— Я же сказала, если верят… А верят, по настоящему, так, что бы не задумываясь отпустить веточку, еще очень немногие…

— Что еще за веточка такая? — удивленно интересуется Игорь

Я рассказываю им притчу Кассандры, хотя не ее бы устами произносить эти слова.

И я скрываю от моих друзей первоисточник.

Притча и притча.

Мало ли их гуляет по свету.

Все молчат.

Время напоминает о себе громким тиканьем больших напольных часов в дальнем углу кабинета.

А пристальный взгляд Императора, устремленный на нас свысока, напротив, словно призывает в свидетели вечность.

ЭПИЛОГ

На следующий день, вместе с утренней почтой секретарь кладет мне на стол тонкий узкий конверт.

Секретарь мой — та самая женщина, что долгое время была секретарем Егора, а потом уволена была с работы только за то, что посмела говорить со мной, о чем немедленно доложила сестре бдительная Муся.

Сейчас, она не спешит покидать кабинет, словно собираясь с силами, чтобы сообщить мне о чем-то неприятном.

— Что — то случилось?

— Да. Позвонили сегодня утром…

— Муся?

— Да. Большая доза снотворного…

— А письмо?

— Доставили с утренней почтой — Хорошо. Свяжитесь с семьей, нужно организовать похороны.

— Мы будем ее хоронить?

— Обязательно будем

Женщина молчит, но не уходит.

— Вы не согласны со мной?

Снова молчание, и только теперь я запоздало замечаю, что из глаз ее текут слезы — Ну, вот это еще что такое? То — хоронить не надо, то — в слезы? Как понимать?

— Хоронить, я бы не стала после всего, — всхлипывает она. — а плачу, потому, что вы сейчас сказали в точности, как Егор Игоревич. Так странно, но так похоже…

— Ну, вот видите, значит, правильно говорю, если, похоже получается.

Так что займитесь похоронами, нам, увы, не привыкать…

Она уходит, а я распечатываю конверт, не испытывая при этом почти ничего: ни волнения, ни страха, ни горя, ни вины, ни даже грусти.

Первые дни, проведенные в клинике после операции, я очень боялась, что Муся прорвется каким-ни будь образом ко мне в палату.

Разумеется, мне было известно, что идет следствие, что сестра ее исчезла, а Мусю таскают по инстанциям.

И уж, конечно, существует строжайший заперт на ее появление в клинике вообще, и в моей палате, в частности.

И все-таки я боялась, потому, что совершенно не знала, как мне вести себя с ней и что говорить.

Обвинять, упрекать, ругать, прогнать ее, даже просто молчать презрительно я бы не смогла.

Но что? Что должна была сказать я ей, если прощения не было в моем сердце?

И что, могла я услышать от нее?

Нет, сознание мое категорически отказывалось размышлять в этом направлении, и я почти панически боялась.

Теперь же страха нет, но и ничего больше нет.

Я внимательно прислушиваюсь к себе, прежде чем извлечь письмо из конверта.

И не нахожу в душе никаких чувств.

Тогда я разворачиваю письмо.

"Глупо и подло с моей стороны просить у тебя прощения, — пишет мне Муся, — потому что твое прощение, если даже ты по доброте душевной простишь меня, ничего не изменит. Степень моего предательства невозможно измерить, и никто, кроме меня самой, не знает, какая кара уже постигла меня, а какая еще только ожидает впереди. Я знаю, и принимаю все без ропота, не пытаясь кого-то разжалобить. Напротив, я хочу, самого сурового наказания, которое только возможно.

Но все же, я беру на себя смелость обратиться к тебе с очень странной и дерзкой просьбой. И вероятнее всего, ты не выполнишь ее, и будешь тысячу раз права. Но все — таки — я прошу. Я знаю точно, что та могила, которая предназначалась тебе, не занята, и крест, который готовили для тебя, тоже никем пока не востребован. Вчера, я была на кладбище и узнала все это наверняка. И вот о чем я прошу тебя: пожалуйста, разреши, чтобы меня положили в ту самую могилу, и пуcть над ней поставят тот крест. Я не могу объяснить тебе, почему я прошу об этом. Не потому, что хочу что-то еще скрыть от тебя, просто сейчас я пребываю в таком состоянии, что обыкновенные людские слова перестают даваться мне, я словно бы забываю их, теряя смысл и значение. А это объяснение требует многих слов, поверь, их просто уже нет у меня. Это все. Если ты не захочешь этого сделать, я не обижусь. Хотя, как это я могу обижаться на тебя, после всего, что случилось?!!