Читать книгу "Сесиль Стина - Теодор Фонтане"

К тому моменту, когда гроб был опущен непосредственно рядом со склепом, церковь заполнилась до отказа. Даже господская ложа, по воскресеньям обычно пустовавшая со смерти Фридриха Вильгельма IV[257], сегодня была занята. Впереди сидел старый граф, отец Вальдемара, в седом парике и с крестом святого Иоанна[258], рядом с ним в глубоком, тщательно продуманном трауре мачеха покойного. Эта все еще красивая женщина восприняла смерть пасынка исключительно как «афронт», и ее туалет демонстрировал не столько предписанный традицией траур, сколько неуязвимое сословное достоинство. За ней сидел младший (ее собственный) сын, граф Константин, которому старший брат, как бы это сказать помягче, не таким уж нежелательным образом уступил место. Он держался безупречно, с замечательным самообладанием, хотя, конечно, до матери ему было еще далеко. Исполнили длинный псалом, где весьма выразительно воспевалось расставание с земной юдолью. Затем генерал-суперинтендант произнес красивую, прочувствованную речь (прочувствованную глубоко, поелику ему в собственной семье суждено было пережить жестокие удары судьбы). Затем он выступил вперед и произнес благословение. После исполнения заключительного стиха тихо отзвучал последний аккорд органа, и гроб со всеми венками, нагроможденными на него в самом конце церемонии, тихо опустили в склеп.

Воцарилась глубокая тишина, приезжие гости склонили головы в прощальной молитве, и тут за одной из колонн раздалось громкое, чуть ли не судорожное рыдание. Графиня бросила в ту сторону возмущенный взгляд, но, к счастью, широкая колонна скрыла ту, что имела дерзость страдать сильнее, чем она.

Стина приехала в Кляйнхальдерн еще утренним поездом и в ожидании похорон провела час с лишним на краю Гроссхальдернского парка и на прилегающем лугу, глядя на пасущийся скот. Она покинула церковь чуть ли не последней. Держась в стороне от людей, она еще некоторое время бродила среди могил, а потом медленно пошла обратно на станцию Кляйнхальдерн. Все было тихо, колокола отзвонили, и над стогами скошенной травы раздавались только трели жаворонков. Один поднялся выше других, и она проводила его взглядом, пока он не исчез в синеве неба. «Ах, полететь бы за ним… на небо. Жить… нужно жить…» Охваченная болезненным возбуждением, близкая к обмороку, она села на камень у дороги и спрятала лицо в ладонях.

Когда она спустя некоторое время встала и двинулась дальше по проселочной дороге, она услышала за спиной грохот колес: из Гроссхальдерна неслись экипажи. Обернувшись, она заметила в одной из них тех самых важных особ, что во время панихиды сидели в господской ложе. Но в последней коляске сидел дядя Вальдемара в распахнутом летнем пальто, так чтобы всем была видна голубая лента шведского ордена святого Серафима. Стина не хотела, чтобы ее видели, и свернула с дороги на обочину. Но старый граф издали узнал ее, приподнялся и дружески-приветливым жестом пригласил садиться. Лицо Стины просветлело. То была лучшая благодарность графу, которому в подобных обстоятельствах никогда не отказывало рыцарское чувство. Но Стина тут же покачала головой и продолжила свой путь пешком, время от времени останавливаясь и намеренно опаздывая в Кляйнхальдерн. Вскоре из-за вишневой аллеи показалось белое облако пара спешащего в столицу поезда. Она не успевала на него, и это было ей очень кстати. Она знала, что через час придет другой поезд, а до тех пор хотела побыть одна. Собственно, она только этого и желала.

Такая возможность ей представилась, но, пожалуй, даже с избытком. Время не кончалось, а она неотрывно смотрела на уходящие вдаль рельсы, в ту сторону, откуда должен был прийти поезд. Но он, казалось, задерживался навсегда. И все-таки она смертельно устала от волнения, замерзла и едва держалась на ногах. Наконец, семафоры пришли в движение, и вскоре показались огромные огненные глаза приближавшегося паровоза. Вот он остановился, открылась дверь купе, и она быстро зашла внутрь, забилась в угол, и, пытаясь согреться, закуталась в свою накидку. Но ничего не помогало, она тряслась в лихорадке, а поезд на всех парах двинулся дальше, в Берлин.

– Стина, как ты выглядишь! На тебе лица нет. Помирать собралась?

Этими словами вдова Питтельков, уже давно ожидавшая у первой решетчатой двери, встретила свою Стиночку. Она не дала ей подняться наверх, в квартиру Польцинов.

– Заходи, девочка, немедленно ложись в постель. Ну, доложу тебе… Неужели было так жутко? Или они тебя затравили? Или хотели прогнать? Может, он? Ну, он у меня попляшет, прогоню его к чертовой матери. Ольга, малыш, ты куда пропала? Давай быстрей. И зажги огонь, а когда вода вскипит, позовешь меня, слышишь? Господи, Стина, как же тебя трясет. Что они с тобой сделали?

Она расстегнула платье сестры, подложила ей под голову подушку и укрыла двумя одеялами.

Через полчаса Стина оправилась настолько, что смогла говорить.

– Ну вот, ты и оклемалась, – сказала Паулина. – Раз языком ворочаешь, значит, жива. Да ты, девочка, и впрямь чуть не задохнулась, я уж думала, тоже помрешь.

Стина взяла руку сестры, погладила ее и сказала.

– Хотела бы я, чтоб так оно и было.

– Ах, не говори так, Стина. Ты же еще придешь в себя. Еще встретишь свое счастье. Господи, он ведь был такой добрый и, в сущности, порядочный человек, не то что старикан, который во всем виноват. Зачем он его к нам привел? Но вообще-то молодец был хворый, и проку от него никакого.

Ласка сестры принесла Стине облегчение, и слезы градом покатились по ее лицу.

– Поплачь, Стина, душенька, тебе полегчает. Если уж закапало, считай, дождик скоро пройдет, в точности как в грозу. И выпей-ка еще чашку… Ольга, ты куда девалась? Думаю, девчонка снова дрыхнет… А в следующее воскресенье – Седан[259], съездим в Финкенкруг и покатаемся на карусели, и сыграем в кости. И тебе опять выпадет дубль шестерок.

Фрау Польцин подслушивала, стоя на верхней площадке лестницы. Ее обостренный слух не упустил ни единого слова из тех, которыми вдова Питтельков встретила свою Стиночку внизу, у двери в коридор. Но едва дверь за сестрами закрылась, хозяйка вернулась в комнату, где ее муженек совершал ночной туалет. В самом деле, можно говорить о туалете, раз уж Польцин, страдавший сухим кашлем, даже отходя ко сну, надевал черный военный галстук на суконной подкладке.

– Ну, – вопросил он, расстегивая ремень. – Вернулась? Цела и невредима?