Читать книгу "Аня из Шумящих Тополей - Люси Мод Монтгомери"

«Вот так, — писала Аня Гилберту в тот вечер, — таинственная красная дорога, о которой столько думала Элизабет, привела ее к счастье и на край света — к началу новой жизни».

14

Шумящие Тополя,

переулок Призрака

(в последний раз)

27 июня.

Любимейший!

Я подошла к новому повороту на дороге. Немало писем к тебе было написано мной в этой старой башне за прошедшие три года. И вот я пишу последнее, а потом мне, вероятно, долго, долго не придется писать, так как просто не будет нужды в письмах. Всего через несколько недель мы станем принадлежать друг другу навсегда. Мы будем вместе. Только подумай — быть вместе, говорить, гулять, обедать, мечтать, строить планы вместе, разделять радости друг друга, превращать наш дом мечты в родной дом! Наш дом! Разве это не звучит «таинственно и чудно», Гилберт? Всю жизнь я строила воображаемые дома, и теперь один из них станет реальностью. Что же до того, с кем я хочу жить в моем доме мечты…

Сначала три года казались вечностью. А теперь они позади — прошли, не оставив следа. Это были очень счастливые годы, если не считать тех первых месяцев, которые отравили мне Прингли. Потом жизнь текла как прекрасная золотая река. Моя вражда с Принглями кажется мне дурным сном. Теперь они любят меня за мои качества; они забыли, что когда-то питали ненависть ко мне. Вчера Кора Прингль, одна из многочисленных принглевских вдов, принесла мне букет роз, и на бумажной полоске, обмотанной вокруг стеблей, была надпись: «Самой милой из всех учительниц на свете». Подумать только! Кто бы мог ожидать такого внимания от Принглей!

Джен в глубоком горе из-за того, что я уезжаю. Я буду с интересом следить за ее успехами. Она незаурядна и в какой-то мере непредсказуема. Одно несомненно: ее жизнь не будет бесцветным существованием. Недаром она так похожа на Бекки Шарп.

Льюис Аллен собирается в Мак-Гил[78]. Софи Синклер поступает в учительскую семинарию; затем она собирается преподавать, пока не накопит достаточно денег, чтобы пойти в школу драматического искусства в Кингспорте. Майра Прингль осенью начнет выезжать в свет. Она так хороша собой, что если даже не узнает сослагательное наклонение, встретившись с ним на улице, это не будет иметь абсолютно никакого значения.

И нет больше маленькой соседки по другую сторону увитой диким виноградом стены сада. Маленькая Элизабет навсегда уехала из мрачного дома, куда не заглядывает солнце, — уехала в свое Завтра. Если бы я оставалась в Саммерсайде, мне было бы очень грустно — мне не хватало бы ее. Но при нынешних обстоятельствах я только радуюсь. Пирс Грейсон увез ее с собой. Он не возвращается в Париж, а будет жить в Бостоне. Элизабет горько плакала, когда мы расставались, но ей так хорошо с отцом, что, я уверена, ее слезы скоро высохнут. Миссис Кембл и Женщина весьма мрачно отнеслись к тому, что произошло, и возложили вину за все на меня — с чем я согласилась охотно и без раскаяния.

— Здесь она жила в хороших условиях, — с величественным видом заявила миссис Кембл.

«Но никогда не слышала ни единого ласкового слова», — добавила я про себя, но вслух этого не сказала.

— Теперь, дорогая мисс Ширли, я, наверное, всегда буду Бетти, — это было последнее, что сказала Элизабет. — Только, — сделала она одну оговорку, — когда я буду скучать о вас, тогда я буду Лиззи.

— Не смей быть Лиззи, что бы ни случилось! — сказала я.

Мы обменивались воздушными поцелуями, пока могли видеть друг друга, и я поднялась к себе в башню со слезами на глазах. Она была так прелестна, это милое золотистое создание, и всегда представлялась мне маленькой эоловой арфой[79], готовой мгновенно отозваться на легчайшее дуновение любви, коснувшееся ее.

Дружба с ней была необыкновенным переживанием. Надеюсь, Пирс Грейсон поймет, что за дочь у него, — и, мне кажется, он уже понимает. В его словах звучали глубокая благодарность и раскаяние.

— Я не сознавал ни того, что она больше не младенец, ни того, как чуждо ей по духу ее окружение. Спасибо, тысячу раз спасибо за все, что вы сделали для нее.

Я отдала оправить в рамку карту нашей сказочной страны, а потом подарила ее Элизабет на память.

Мне жаль покидать Шумящие Тополя. Конечно, я немного устала от жизни на чемоданах, но я любила эту комнату — любила прохладные утренние часы, которые проводила у моего окна, любила мою кровать, на которую, в подлинном смысле слова, взбиралась каждый вечер, любила мою голубую, похожую на пончик, подушку, любила все ветры, что дули вокруг башни. Боюсь, я никогда больше не буду так дружна с ветрами, как была здесь. И будет ли у меня когда-нибудь опять комната, из которой я смогу наблюдать и рассветы, и закаты?

Шумящие Тополя и связанные с ними годы становятся для меня прошлым. Я сдержала свои обещания. Я никогда ни словом не обмолвилась о существовании тайничка тетушки Четти и не выдала ничей секрет употребления пахты.

Я думаю, всем им грустно, оттого что я уезжаю, и мне это приятно. Было бы ужасно знать, что они рады моему отъезду или что им не будет чуточку не хватать меня, когда я уеду. Вот уже неделю Ребекка Дью готовит все мои любимые блюда — и даже дважды пожертвовала десяток яиц на бисквитный торт, — а накрывая на стол, каждый раз достает парадный сервиз. А кроткие карие глаза тетушки Четти переполняются слезами всякий раз, когда я упоминаю о моем отъезде. Даже Василек, похоже, смотрит на меня с укором, когда сидит поблизости.

На прошлой неделе я получила длинное письмо от Кэтрин. У нее большой талант писать интересные письма. Она получила место личного секретаря какого-то постоянно разъезжающего по свету члена парламента. Какая это поражающая воображение фраза — «разъезжать по свету»! Человек, который может сказать: «Поехали в Египет», как другие говорят: «Поехали в Шарлоттаун» — и поехать! Такая жизнь — именно то, что нужно Кэтрин.

Она упорно продолжает считать, что переменами в своей внешности и видах на будущее обязана мне. «Как я хотела бы суметь рассказать тебе, что ты внесла в мою жизнь!» — написала она. Пожалуй, я действительно помогла ей. И на первых порах это было не так-то легко. Она редко говорила что-либо без намерения уколоть, а любое мое предложение, касающееся школьных дел, и выслушивала с пренебрежительным видом человека, ублажающего сумасшедшего. Но почему-то я все это забыла. Ее язвительность была порождена тайным озлоблением против жизни.

Все пригласили меня к себе на ужин, даже Полина Гибсон. Старая миссис Гибсон несколько месяцев назад умерла, так что Полина отважилась на такой шаг. И я вновь посетила Дом Томгаллонов, где еще раз отужинала с мисс Минервой Томгаллон и выслушала еще один ее монолог. Впрочем, я очень приятно провела время за восхитительными кушаньями, которыми угощала меня мисс Минерва, а она получила большое удовольствие, изложив еще несколько семейных трагедий. Она не до конца сумела скрыть тот факт, что ей жаль каждого, кто не Томгаллон, но все же сделала мне несколько приятных комплиментов и даже подарила прелестнейшее кольцо с аквамарином — переливы голубого и зеленого в лунном свете, — которое подарил ей на восемнадцатилетие отец, "когда я была молода и красива, моя дорогая, по-настоящему красива. Вероятно, я могу сказать это теперь". Я была рада, что оно принадлежало мисс Минерве, а не Аннабелле. Иначе я, несомненно, никогда не смогла бы надеть его. Есть какое-то таинственное очарование в этих драгоценных камнях, напоминающих о море.